Недавняя кончина книгоиздателя Елены Тончу напомнила, что среди прочих ее книг, посвященных старообрядчеству, была и антология поэзии «Град невидимый. Древлее православие в русской поэзии XVII-XXI века» (М., 2020). Пролистав ее оглавление, я заметил, что составитель упустил из виду очень яркое поэтическое произведение современного автора: как раз в этом году исполняется 20 лет поэме-трагедии «Старая вера» пера известного публициста и литератора, инока Всеволода (Филипьева), ныне носящего (с 2014 г.) имя схимонаха Салафиила (именно так, в древнем написании через «а»). Восполним пробел и расскажем о незамеченной многими читателями поэме, воспевающей страдальцев за древлее благочестие.
Член Союза писателей России, поэт, писатель, автор многочисленных книг и публикаций, Всеволод Филипьев — достаточно известная личность в церковных кругах России и за ее пределами. Некоторые его книги («Начальник тишины», «Святорусское откровение миру», «Путь святых отцов», «Тайна афонской пустыни» и другие) стали настоящими хитами православной книготорговли. О. Салафиил родился 5 июля 1969 г., был послушником Валаамского монастыря, в 1994 г. принял постриг в рясофор, подвизался в американском Джорданвилле (РПЦЗ), в 2000-е вернулся в Россию, но после скандала с компроматом, вываленным в Интернет в 2010 г., живет отшельником-келиотом на Афоне. В сборник стихов «Иное [Аскетическая лирика]» (М., 2006), относящийся к американскому периоду его жизни и творчества, как раз и включена интересующая нас поэма, написанная в 2002 году.
Читателю сразу вспомнится поэт Серебряного века Максимилиан Волошин с его «Протопопом Аввакумом» (1918) и «Сказанием об иноке Епифании» (1929), по сути представляющими собой поэтический пересказ творений пустозерских мучеников:
«Чудно! Огнем, кнутом да виселицей
Веру желают утвердить.
Которые учили так — не знаю,
А мой Христос не так велел учить.
Выпросил у Бога светлую Россию сатана —
Да очервленит ю Кровью мученической.
Добро ты, дьявол, выдумал —
И нам то любо:
Ради Христа страданьем пострадати».
Но еще сильнее ассоциации с творчеством наиболее, пожалуй, знаменитого поэта-старовера Николы Клюева (1884-1937), в особенности с его автобиографической и тайновидческой «Песнью о Великой Матери» (1931, рабочее название — «Последняя Русь»):
«Безбожие свиной хребет
О звезды утренние чешет,
И в зыбуны косматый леший
Народ развенчанный ведет…»
Апокалиптические видения Клюева, в отличие от почти дословных переложений Волошина, эффектны своей образностью и радикализмом:
«О Русь, о песенная мати,
Ты плачешь роем горьких ос
И речкой, парусом берез
Еще вздыхаешь на закате,
Но позабыл о Коловрате
Твой костромич и белоросс.
Россией овладел диявол,
Близки, знать, адские врата…»
(строки о русской катастрофе ХХ века, но мотивы — как будто времен Раскола).
Поэма-трагедия инока Всеволода (Филипьева) «Старая вера» впитала, по всей видимости, опыт и Клюева, и Волошина, и конечно, старообрядческие источники: «пустозерскую прозу» и апологетическую публицистику. Стихи Филипьева, в плане ритмики стилизованные скорее под народную устную традицию, очень насыщены поэтическими образами, рифмованы.
Эпиграфами поэме предпосланы Аввакумовские слова «Распяли Христа в Русской Земле» и «За таже вся и аз с ними стражду и умираю купно» диакона Феодора. Мотив страданий за веру и крестной смерти — основной для автора. Очень «по-клюевски» загадочно, но в то же время оригинально, вовсе не подражательно написан «Пролог. Древлеправославная свеча», густо насыщенный образами, понятными каждому старообрядцу, единоверцу и любителю русского церковного Средневековья:
«Сосны-звонницы. Терпкая правда смолы.
Восьмиконечный крест.
Восходящие к свету, прямые стволы,
Словно к небу воздетый перст»…
Волшебные, васнецовские видения с «заповедными чащами», «Божелесьем родной старины», Градом-Китежем, озером Светлояр:
«Светлорусье живое — таежный ручей —
для антихриста в горле ком,
не угасит своих огненосных свечей
ни теперь, ни во веки веком».
Структура поэмы — это четыре, по сути, самостоятельных стихотворения, посвященных, соответственно, Аввакуму («Протопопова молитва»), Настасье Марковне («Плач протопопихи»), иноку Епифанию и Соловецкому сидению («Сказание…») и Феодосии Морозовой («Смерть боярыни»). Обобщая их (и тысяч других русских христиан) мученический путь, автор обращается к ним в «Прологе» в почти молитвенном ключе, очень конкретно:
«Страстотерпцы-кандальники, помнит земля,
ваших тел распинаемых жар.
Мухи песии жалили вас, но зря, —
не отрекся ни млад, ни стар.
И чернела крестом на измятой траве
кожа лестовки до темноты.
Прижимали ее к прободенной главе
двоеперстно сомкнувшись персты»
Пронзительные, даже кричащие строки о многовековой русской боли не оставляют сомнения, к кому в драме истории обращена симпатия автора. Борьба света и тьмы в катастрофе русского раскола передана характерными образами: «Светлояр заповедный янтарно-лучист,/ солнцезрачным венцом озарен», и напротив: «Протопоп встает, ночь пришла черна,/как черничный сок, над Московией».
Зловещая тьма принесла на светлую Русь беду:
«на белой Руси гнали Божий люд»,
«гвоздями черными,
людями вздорными,
верой неправой,
лестью лукавой».
Нерв русского раскола, конечно же, видится автору не только в непринятии староверами обрядовых новин («Почто же Русия меняет обряд?/ Разве он плох? — Дал его Бог!»), а прежде всего, в их эсхатологическом напряжении, обоснованность которого подтвердили ожесточенные преследования свирепых «слуг государевых». О страданиях ревнителей древлего благочестия он пишет, осуждая их гонителей:
«Соловецкое сиденье — светлых иноков страданье,
а стрельцам-лихим робятам им и Ангелов не жаль».
И еще:
«И пошла там неправа расправа:
кого в проруби потопили,
кого в лед побросали живыми,
дескать, пусть мальца поостынут,
кто на дыбушке душу отдал,
только веру отцов не продал».
Эффект от поэмы напоминает оркестровую увертюру, начинающуюся распевно-былинным, с выраженной народной темой аллегро «Пролога», и приходящую к торжественной коде, где гудят поминальные колокола, гремят пушечные выстрелы, дымятся костры русской инквизиции, как в напряженном финале «Хованщины»: «Помереть с тобой — словно сладко заснуть. Аллилуйя!» (такими словами планировал окончить недописанную оперу М. Мусоргский). Таков же по звучанию величавый монолог боярыни Морозовой в финале поэмы, оканчивающейся кульминационными словами мученицы: «Благо мне страдать за Распятого!».
Мне неизвестно, есть ли у автора «Старой веры» старообрядческие корни (знаю лишь, что его предки были казаками), но страшные строки этих стихов говорят о том, что он прекрасно понимал и сердцем принимал правду гонимых «раскольников». Возможно, на это повлияло и не происхождение, а нахождение в тот период жизни в лоне Зарубежной Церкви, ведь ее Архиерейский Собор как раз примерно тогда же (в 2000 г.) выпустил очень глубокое «Обращение к старообрядцам»: «Мы глубоко сожалеем о тех жестокостях, которые были причинены приверженцам Старого Обряда; о тех преследованиях со стороны гражданских властей, которые вдохновлялись и некоторыми из наших предшественников в иерархии Русской Церкви только за любовь Старообрядцев к преданию, принятому от благочестивых предков, за ревностное хранение его… Мы со скорбью признаем, что великое гонение нашей Церкви в прошедшие десятилетия отчасти может быть и Божиим наказанием за преследование чад Стараго Обряда нашими предшественниками. Итак, мы сознаем горькие последствия событий, разделивших нас и, тем самым, ослабивших духовную мощь Русской Церкви. Мы торжественно провозглашаем свое глубокое желание исцелить нанесенную Церкви рану и молимся о том, чтобы мы, если на то будет воля Всемилостивого Бога, могли бы участвовать в таком богоугодном деле». Возможно, именно это соборное обращение РПЦЗ и вдохновило молодого еще, 33-летнего инока написать на американской земле талантливую поэму — покаянный плач о русских староверах и тем самым поучаствовать в преодолении многовекового разделения.
Автор: Василий Клинцов
Комментариев пока нет