«За други своя». Воспоминания Анны Макаровны Вигдорчик

От редакции:

Анна Макаровна Вигдорчик (12 февраля 1923 — 31 июля 2014) была дочерью старообрядческого священника Макария Васильева, репрессированного в 1937 году. Когда началась война, она вспомнила заветы отца и добровольно попросилась на фронт. Анна Макаровна оставила воспоминания о трудной юности дочери «врага народа», учебе в медицинском училище, начале войны, фронтовых буднях и встрече с будущим мужем.

***
 

Отец

Родители были людьми исключительными: глубоко верующие, для них нравственный закон — жить по совести, по правде. Они и нас так воспитывали. Отец, Макарий Васильевич, десять лет прослужил в царской армии, был прапорщиком, для того времени человеком очень образованным. В 1915 году, после демобилизации, рукоположен в сан старообрядческого священника, ведь любовь к Богу всегда руководила его поступками. Он учил нас быть честными, справедливыми.

Моя родная деревня Дмитрово находится в Тверской области, так что с детства нас окружала нежная прелесть русской природы. Семья была очень большая, 8 человек детей: пять братьев и три сестры. Я — предпоследняя. Старших братьев звали Конон и Иоанн. Старшая сестра, 1902 года рождения, была инокиня Трифена. Монастырь их был где-то под Клинцами, и разрушен еще в 1935 году. Сестра, до ареста отца в 1937 году, жила с нами, потом ушла. Ходила сначала по деревням, помогая по хозяйству, и где-то умерла. В какой-то деревне, не помню, мне было тогда 10 лет. Брат Конон был регентом в Петербурге, на Громовском кладбище. Был арестован и сослан в Алма-Ату.

Помню, все стены в нашем небольшом деревенском домике, занятые книжными полками, — папа много читал и нас пристрастил к этому занятию. С пяти лет я уже читала на древнеславянском языке духовную литературу. Закрою глаза — вижу всю нашу семью в теплом и нежном луче солнца. Мама — как живая, ее нежные натруженные руки. Отец смотрит на нас добрыми и почему-то печальными глазами. Папа был очень мастеровитым. Он собрал для нашего села часы — «куранты», они стояли около церкви и отбивали время. Сельчане дивились и очень радовались. И вдруг луч солнца, обогревавший и освещавший нас, внезапно угас. Наступил 1937 год, перевернувший всю жизнь, искромсавший судьбы. На папу донесли. И вот в один страшный день у нашего милого домика остановился «черный ворон» — так мы тогда называли повозку, запряженную лошадьми, которая стала часто появляться в деревне. На ней увозили арестованных.

Старшие братья, кроме Конона, успели скрыться. Забрали и отца, и его. Мы, две сестры и младший братишка Саша, остались с больной матерью. Начался наш «крестный путь». Нас выгнали из дома, имущество растащили новые «активисты». Ходили по улицам, люди боялись приютить нас, тайком давали покушать. Помню, как чувство ужаса и отчаяния охватило меня. Как жить дальше? Ведь отец проповедовал любовь к ближнему, милосердие, всепрощение. Как совместить это с постигшим нас горем?

Тверской суд решением «тройки» осудил отца как врага народа по 58-й статье на 10 лет каторги. Вначале он работал на лесоповале в Карелии, на Усть-Илимском озере, в лагере особого режима. Потом, когда началась война, его перевели в республику Коми, где он и умер в 1943 году. Последнее папино письмо — о том, что одолела болезнь, лечится в лазарете. Потом — тишина. Только позже мы узнали, что серьезно больных заключенных выгоняли с лопатами в лес и заставляли рыть себе могилы и расстреливали. Такая участь постигла и нашего отца. Мама умерла еще раньше, перед войной, не пережив такого горя.

Спустя долгие годы в 2002 году Собором нашей Церкви все священномученики за веру (при Советской власти) были причислены к лику святых. Владыка Алимпий мне все время говорил:

Отец ваш молится за вас, оставшихся в живых. Оставляет вас, чтобы вы молились за всех погибших и умерших.
 

Жизнь до войны

Долгое время я могла хранить память об отце только в самых заповедных и глубоких тайниках души. Приходилось тщательно скрывать правду о своем «социальном происхождении», о горькой участи «лишенцев». Моя старшая сестра Ксения ждала своего первенца, когда попала в руки «особистов» на предприятии, где работала. Допросы дочери «врага народа» были жесткими и беспощадными. Нервный стресс оказался настолько велик, что у сестры начались преждевременные роды. Ребенок родился мертвым.

Конон и Иоанн жили в Алма-Ате. После объявления войны в 1941 году были призваны в Панфиловскую дивизию. Конон погиб под Москвой, у знаменитой деревни Петрищево, а Иоанн — под Великими Луками. Еще один брат, Аверкий, попал в плен, сидел в немецком концлагере, вернулся слепым. Он был в числе тех заключенных, на которых ставились медицинские опыты: месяцами сидел в сплошной темноте. Так «продвигалась» вперед наука… Умер он в 2000 году. Брат Петр умер от болезни, а младший, последний брат Александр, живет в Минске. Он 40 лет проработал на Минском часовом заводе, имея 7 классов образования. Никто не подозревал, что он не инженер. Сам доучился — имеет большую ко всему способность — и работал заместителем главного инженера завода. В Алма-Ате, после того как Конон ушел на войну, Александр бродил по полям, собирая гнилую картошку, и простыл. Заболел детским параличом. Всю жизнь — инвалид II группы. Ноги не поднимаются, стопами не владеет, но светлейшую голову Бог послал. Господь Бог наш сирот не оставляет.

Сестра Ксения воспитала хороших любящих детей, жила в Краскове, недалеко от Люберец.

…Как мы пережили постигшую нас трагедию? Старший брат Конон, осужденный на поселение в Казахстан, забрал нас к себе. Там я окончила семилетку, повзрослела и решила поехать к старшей сестре в Москву — учиться в медицинском училище. Я с детства очень любила лечить всех, кому плохо — кошек, собак, птичек. До слез расстраивалась, видя страдания живого.

Приехала в Москву. Около трех вокзалов, на улице Краснопрудной, нашла медицинское училище с общежитием на станции Крюково. Туда ходили паровозы — два часа в один конец. Зато я училась! Занималась любимым делом. Очень хотелось выполнять заветы отца — жить по совести и, чем могу, помогать людям.

Жить было нелегко — помощи-то ждать неоткуда. Да что там, не одной мне приходилось лихо. Тут еще одно испытание пережила: потеряла стипендию, единственный источник существования. Четыре дня ходила по улицам голодная. Вот, думаю, подойду к кому-нибудь, попрошу 20 копеек на буханку хлеба… Да так и не смогла себя пересилить. Хотя мне помогли бы — люди были бедные, но добрые. Иду по Верхней Красносельской улице, чуть не плачу. Вдруг чувствую — свежеиспеченным хлебом запахло, да так вкусно. Я чуть в обморок не упала. Захожу в отдел кадров хлебозавода, прошу, чтобы хоть какую-то работу мне дали. Я ведь еще несовершеннолетняя была. Еле упросила. «Ну ладно, — говорят, — иди в сухарный цех». Я обрадовалась: вот, думаю, наемся! Так я на том заводе и подрабатывала до войны. И еще я училась петь. Голос мне ставила оперная певица, у которой я в благодарность за науку убирала квартиру в Подкопаевском переулке и выполняла мелкие поручения. «Я из тебя, Анюта, артистку сделаю», — говорила она. С удовольствием я пела в хоре Дома журналистов на Арбате. Голос-то я от родителей унаследовала — мы пели в церковном хоре.

 

Война

Часто я после рабочей смены оставалась ночевать на хлебозаводе под вагонетками: в общежитие два часа добираться, а наутро — занятия в училище. Не успеть. Как сейчас помню раннее утро 22 июня 1941 года. Сплю под своей вагонеткой — вдруг сквозь сон слышу крики людей, слезы, причитания. Вскакиваю. Сердце сжало мохнатой лапой: «Что? Что? Что?» А это уже объявили войну.

В училище нас сразу же стали готовить для фронта на фельдшеров и медсестер. Мы учились оказывать помощь раненым, делать им перевязки, выносить с поля боя. В августе меня уже направили в эвакогоспиталь, что на шестой версте платформы Яуза по Ярославской дороге.

Москву бомбили. Налеты следовали один за другим. То учусь, то бомбы тушу во время ночных дежурств и передаю по телефону в штаб оперативную информацию о пожарах. Вот как-то иду я по Красносельской. Вокруг деревянные домики с заборами, не так, как сейчас. А в каждом дворе — машины. Началась всеобщая мобилизация. Мужчины уходят на войну. Плач, всеобщее горе. Женщины детей подают мужьям для последнего поцелуя. Ведь никто из них не знал, увидятся ли снова. Народ нескончаемым потоком тянулся к вокзалам. Кто несет ребенка на руках, у большинства за спиной — вещмешки с малыми припасами. Верите ли, ноги у меня словно свинцом налились. Никак с места не сойти. Я никогда не могла видеть чужого горя. И вдруг окрепла моя душа: все, все должны подняться на защиту родины, своего дома, своих любимых и близких. Я вспомнила отца своего, который с раннего детства учил нас: «Твоя Родина-мать — это самое главное, что есть у человека. Потом — все остальное. И великая слава и честь, выше которой нет для Бога — жизнь отдать за свою землю-матушку и “за други своя”. Она тебя вскормила, воспитала, в ней покоятся твои предки. Придет срок — и ты в эту же землю ляжешь».

Сентябрь–октябрь я работала в эвакогоспитале. Фронт все приближался к Москве. Звук канонады стал привычным. Я целый день на ногах. В стерильном халате, обслуживаю шесть операционных столов. Раненых везут и везут. В октябре стали поступать обмороженные: холода наступили ранние. Мы ампутировали черные пальцы, руки, ноги… Поесть было некогда, да и, по правде говоря, нечего: утром на весь день выдавали 600 граммов хлеба. Проглотишь его разом — и до следующего утра. Много солдатиков умерло на моих руках. Жаль мне их было. Мучается, родимый, а я глажу его по голове и умоляю: «Не уходи, задержись, пожалуйста, подольше»… И Бога просила.

В ноябре–декабре зима еще пуще рассвирепела. С близкого фронта все шли и шли автобусы с ранеными. Только уснешь — кричат: «Раненых везут!» Все время летают «мессершмиты» и «юнкерсы», бомбят Москву. Как-то бежала я с Казанского вокзала на Ярославский — бомба как раз в Каланчевский мост угодила. Меня взрывной волной на двадцать метров отшвырнуло. Тогда я свою первую контузию получила. После недели, проведенной в больнице, пришла в себя и направилась в Ростокинский военкомат: проситься на фронт. В Чернышевских казармах за две недели обучили нас азам воинского искусства, показали, как из винтовки стрелять. Потом посадили в грузовики, и мы поехали на войну. Я попала в 251-й зенитно-артиллерийский полк 30-й армии Северо-западного фронта. Располагались мы недалеко от Истры.

Когда мы ехали по освобожденным селам, я пришла в ужас. Всюду виселицы, пожары. Горят дома, бегают маленькие дети. Пальчики у них обмороженные, сами полураздетые (а ведь зима лютая!). Мать лежит убитая, а ребеночек — на ней, прижался, плачет. И некому успокоить его, приласкать, утешить.

Дивизии третьего рейха шли к Истре, Гитлер приказал захватить Москву к зиме, но он споткнулся о Бородино. Во второй раз это легендарное место спасало Россию. К нам пришло подкрепление — танки, самолеты. Немцы лезли на Москву. Самолеты летали день и ночь, напролом шли танки. В этот критический момент фронтом стал командовать Г.К. Жуков.

Наш полк дислоцировался в лесу. Немецкая разведка обнаружила его, была сильная бомбежка, и меня контузило второй раз. После госпиталя в начале 1942 года я попала в другой полк 30-й армии, которой командовал маршал Д.Д. Лелюшенко. Мне присвоили звание младшего лейтенанта медицинской службы. Мы обслуживали шесть батарей, которые располагались в радиусе пяти километров от командного пункта. В моем подчинении было шесть санинструкторов. Подчинялись мне — еще как! Армия требует дисциплины.

Трудно женщине на войне. Не говоря даже о постоянной смертельной опасности, психологических и физических перегрузках, сложно приспособиться к полевым условиям существования. Такой, казалось бы, простой вопрос: как голову помыть? В каску воды наберешь, кое-как согреешь… С войны когда пришла — на голове струпья. У нас артиллерийский полк был — в землянке укроешься, печурку погреешь, какую-никакую, а баньку соорудишь. Такие вот маленькие радости очень ценятся на войне. И еще одна «привилегия» артиллерии — пока противник нас не засечет, в землянках отсиживаемся, а как только засекут — поливают огнем. Иногда мы стояли на одном месте подолгу, следили за авиацией противника. Воспряли духом, когда получили из Англии новые станции орудийной наводки. Видеть стали дальше и лучше, смогли точнее поражать противника.

Во время боя открываешь в себе качества, о которых и не подозреваешь. Как-то засекли немцы две наши батареи. Разбомбили. Мы, санитары, бежим, откапываем раненых, вытаскиваем их из траншей и землянок. Помню одного бойца Зайцева, под два метра ростом, которого ранило в обе ноги. Как я смогла перекинуть его через плечо и вытащить? Не представляю.

Готовилось наступление на нашем фронте. Мы получили подкрепление, и в шесть часов утра шестого декабря армия перешла в наступление. Мы продвигались тихо, без артиллерийской подготовки и криков «ура». Мы шли освобождать Клин. После успешных действий нас поблагодарил командующий фронтом Г.К. Жуков.

По подмосковным дорогам тянулись пленные немцы. Они были очень жалкими — в легких шинелях, сверху которых наброшены одеяла, ботинках, повязанных женскими платками. По лесам бродили успевшие скрыться вражеские солдаты, встречаться с ними не хотелось. Однажды я отвезла раненых и возвращалась в полк пешком через лес. Уже вечерело. Вдруг слышу — за кустом кто-то шевелится. Я ему: «Стой, кто идет?» Ответа нет. Стреляю. Подбегаю — а это, оказывается, был заплутавший козел! Смеялись надо мной бойцы; а потом с удовольствием его съели.

Немцы отступали. То на одном, то на другом направлении слышались голоса победы. Мы продолжали гнать неприятеля. У всех такая радость была! Мы спали в снегу, в блиндажах, потом строили землянки. Радость Великой Победы, в которую мы свято верили, согревала душу и придавала сил.

Мы приближались к границе Литвы.. А меня почему-то перевели в другой артполк, на Северо-Западном направлении. Не успели мы передислоцироваться, укрепиться, как откуда-то прорвались немецкие танки. Завязался бой. Шли танки через траншеи, засыпая бойцов, осколки снарядов летели повсюду. Раненые стонут, есть убитые. Мы сначала тащили раненых в укрытие. Оказываем помощь, вдруг летят наши бомбардировщики. Мы уже откапываем, кого засыпало в траншеях. Танки разгромлены, самолеты повернули на запад. У нас оказалось 50 раненых, 26 контуженных и 12 убитых. Раненых рассортировали по тяжести ранений и увезли в дивизионный эвакогоспиталь. Тогда меня третий раз контузило, но я осталась на месте. Только на время слух потеряла, а потом отошло.

 

Любовь. Счастье

Я перебираю свои старые фотографии и переношусь мыслями в далекие военные годы. Вот на этом снимке молоденькая Анюта — санинструктор. Смешная я была… Маленькая, проворная. Щеки тугие, румяные, как у всякой здоровой деревенской девчушки.

Вот как-то вызывает меня комбат: «Санинструктор Васильева!» Я чеканю шаг, грудь — колесом, руку вздернула к пилотке: «Слушаю!». Рядом с моим командиром сидит незнакомый генерал. Смотрят на меня и молчат. Я — как струна, держу форму. Пауза затянулась. Наконец, слышу: «Вольно! Можете быть свободны». Потом, после отъезда генерала, спрашиваю, зачем меня вызывали. А комбат смеется: «Просил начальник подружку себе из девушек подобрать. Но ты ему не понравилась. Упрекнул меня, что не мог покрасивее найти». Так Господь уберег меня для самой красивой и единственной любви в жизни.

С любимым человеком, ставшим моим мужем, другом, отцом детей, Ильей Израилевичем Вигдорчиком, меня свела война. Он был командиром радиолокационной станции орудийной наводки. Как Илюша полюбил меня! Только не знаю, за что… Но я всю свою жизнь так была благодарна за эту любовь, так берегла ее!

Война на короткий миг свела нас, чтобы познакомить, а потом разбросала в стороны: он — в одном полку, я — в другом. При возможности общались по телефону. И вот в начале сорок пятого года, когда в воздухе уже пахло Победой, он говорит: «Давай, Анюта, поженимся». Я-то возражала: ни у него, ни у меня — ни кола, ни двора, война не закончилась. А Илюша говорит: «Ты не бойся, я тебя так беречь буду, чтобы подольше ты такой же красивой оставалась. Работать буду не покладая рук, ради тебя жить стану». И в первой же освобожденной деревне на литовской границе мы расписались. А потом, уже в Москве, Илья принял святое Таинство Крещения, и мы обвенчались с ним в старообрядческом кафедральном соборе на Рогожской заставе. Венчались оба в шинелях. Колец, конечно, не было. Священник Илюше нашел медное, я его берегу всю жизнь. А мне дал стальное колечко, на которое занавески вешают.

Вот фотография этой поры. Уже не та Анюта. Глаза грустные. Много человеческого страдания они видели, и даже личное счастье не могло тогда заглушить этой печали.

Прожили мы с мужем в любви и согласии 59 лет. Мы были такие счастливые, хотя на первых порах очень бедные. Меня в сорок пятом демобилизовали, а Илюша с полком на Дальний Восток поехал, дальше воевать. Когда в сорок шестом вернулся — в моей комнатушке ничегошеньки нет, только я да дочка грудная. Он топчан сколотил, столик, табуретки. И все сокрушался: «Как ты одна со всем справлялась?»

Мы вырастили двух детей — дочь Людмилу и сына Владимира. Пережили вместе большое горе — гибель сына в автомобильной катастрофе. Как могли, поддерживали друг друга. Видели, как растут внуки и правнуки, наше продолжение на прекрасной земле.

В 2003 году мужа не стало. Закрыла я его глаза. Но мне кажется, что он не ушел от меня. Достаю написанные его рукой письма, перечитываю, беседую по душам. Вот что писал он мне незадолго перед смертью:

В дружбе с тобой я был счастлив. Самому дорогому человеку на свете, моей Анюточке. Дорогая! Льстить не способен, но ты рождена дарить людям жизнь. Ты — сама жизнь. Пока ты жива — я живу. Дай Бог тебе долгих лет жизни. Самой лучшей из всех женщин.

Муж мой оказался и хорошим христианином. Не пил, не курил, не сквернословил и никогда меня не обижал, даже «дурой» никогда не назвал. Был добр ко всем. На даче чинил соседям двери и замки. Все его любили, где бы ни работал. Исповедовался, последние 17 лет ежегодно причащался. Соборован и причащен перед смертью. Похоронен на Рогожском кладбище.

Жизнь продолжается. Мне кажется, что Илюша где-то рядом, смотрит на нас и радуется нашей жизни. Мы с ним всегда очень любили людей и старались им помочь. Вот и сейчас приду в церковь — знакомые и не совсем знакомые подходят за советом и поддержкой. Я полвека медсестрой проработала. Очень увлекаюсь медициной, чувствую человека, его боли и скорби. Всегда выслушаю и постараюсь помочь. Это дает мне самой такую радость и жизненную силу! Я считаю себя очень и очень счастливым человеком. Всю жизнь мне помогал отец, оберегая святыми молитвами от беды и горя, даруя встречу с прекрасными людьми.