История старообрядчества, этого самого мощного духовного движения русского народа, переполнена неординарными личностями разного уровня и масштаба. На страницах пока еще не написанной полной истории старообрядчества можно увидеть масштабные фигуры поповского и безпоповского согласий: блистательных апологетов Белокриницкой иерархии, бескомпромиссных старцев филипповского толка, изможденных постами подвижников корня странников-бегунов. Отдельная строка такой истории может быть посвящена деятелям Старого обряда в лоне синодальной Церкви. Сегодня на страницах сайта «Русская вера» мы беседуем с одним из самых интересных и загадочных представителей старообрядного крыла в новообрядчестве, священником Сергием Мацневым.
О. Сергий, принадлежащий к юрисдикции РПЦЗ В-В (Русская православная церковь Заграницей под омофором митр. Виталия (Устинова) и архиепископа Владимира (Целищева)) широко известен как один из самых авторитетных собирателей аудиозаписей старообрядческих богослужений, песнопений и духовных стихов. О деятельности о. Сергия можно прочитать на сайте «Русская вера».
Как человек «из прежних», т. е. и с воспитанием, и с образованием, он прекрасно понимал весь трагизм пореформенного бытия (имеется ввиду, после реформ патриарха Никона — прим. ред.) и воспринимал «старый обряд» не как предмет кабинетных исследований и романтических мечтаний, а как совокупность внутреннего и внешнего, «жизни по Вере». В ту меру и благоволил к его распространению в своей среде. Хотя любому древлеправославному христианину как раз и очевидна нерешаемость задачи в максимуме — совмещение неких архаических литургических форм с преобладающими в среде адептов МП (Московской Патриархии — прим. ред.) тенденциями. Кроме того, он невольно оказывался и заложником ряда исторических стереотипов, унаследованных от синодальной эпохи. В смысле допущения вливания вина нового в мехи весьма и весьма ветхие, вовсе не рассчитанные на подобные сорта вина.
В сложившейся в РПЦ МП системе, как мы имеем несчастие наблюдать, возможно совмещение чего угодно с чем угодно. Эклектизм, как следствие столетиями складывавшегося релятивизма и всеядности. Но на общем фоне покойный Преосвященный был, несомненно, на голову выше своих собратий в понимании серьезности и тотальности Катастрофы. И дело тут вовсе не в каких-либо отдельно взятых «обрядах».
За закрытыми дверьми архиерейского кабинета в ИОМП (Издательского Отдела Московской Патриархии — прим. ред.) тогда, в 1987г., состоялась знаменательная встреча представителей Старообрядческой Архиепископии (будущей Митрополии) в составе: прот. Леонтий Пименов, Р. И. Хрусталев, А. В. Антонов и уставщик Зотик (ныне епископ Зосима) с хозяином сего учреждения. У меня даже сохранились неплохие снимки, сделанные по ее окончании. В центре обсуждения было тогда грядущее празднование Тысячелетия Крещения Руси.
По-видимому, митрополит Питирим пообещал всяческую поддержку со своей стороны (в ту пору он был достаточно влиятелен). Само собою, разумеется, он не пошел бы ни на какие соглашения с «внешними», способные задеть старообрядческие интересы. А предложение Патриархии чего-либо на Рогожском — это совершенно очевидная интрига «доброжелателей» из Совета по делам всяческих религий.
Меня не интересовал когда-либо некий «обряд». Меня интересовала жизнь по вере, которую я и увидел некогда, еще в отрочестве, именно в Староверии. Потому что его наполнение — подлинное, живое, органичное. Уже тогда — в самом начале 80-х — не было у меня сомнений, что старообрядческое пение — как литургика, так и духовные стихи — и есть ценнейшая часть национального наследия, явным образом исчезающая и физически, и в смысле замещения оригинала, с позволения сказать, позднейшими копиями. Как говаривал Виктор. И. Морев, уставщик нашей общины в начале 90 — х — «напевка напевки».
Так я тогда воспринимал, так же точно и теперь — то, что Господь судил нам застать вживую сейчас, необходимо зафиксировать средствами техники. Не послезавтра, а завтра будет уж поздно. Наиболее активные годы, когда приходилось буквально жить в сплошных экспедициях — конец 80х — начало 90-х. Это когда была единая страна, неупавший рубль и последние возможности безвизового попадания в завтрашние «заграницы».
А именно те территории, оказавшиеся под красным флагом позже прочих, лишь в 1940 г., — Буковина, Бессарабия, Балтия — и давали наиболее качественный результат именно вследствие своей «недобитости» советским идеолого-юридическим катком.
Немало тогда еще сохранялось стариков, помнивших досоветскую жизнь и успевших получить уроки благочестия не только в семейном кругу и на родном клиросе, но еще и своих, конфессионально ориентированных, школах и училищах. (Или еще и в европейских университетах — вспомним, например, И. Н. Заволоко). Так что те усилия были не напрасны и, более того, вполне оправданны с точки зрения и церковно-практической, и академической. Сейчас некоторые общины, записанные двадцать пять лет назад, в смысле певческом изменились до неузнаваемости. Увы.
В этом вопросе я — скептик. Не просто погласицы отошли — уходит вообще традиционное мировоззрение. И беда не только в «советскости» (т. е. всеобщей примитивности и схематичности) миропонимания и поведенческих схем. Помянутый образец никонианизма — чтение «самолетом» — позаимствовано, очевидно, от «господствующих» еще в досоветскую эпоху. Я бы назвал это явление даже не никонианизация, а просто секуляризация (обмирщение). Отошли базисные духовные мотивы — какая же сложится в таких условиях эстетика?
Давно исчезло чтение Пролога на утрени на Рогожском, клирошанки поморских общин Балтии и кое-каких приходов Московской Митрополии с чувством исполняют произведения общеизвестного новообрядческого иеромонаха Романа (Матюшина), в липованских домах в братской Румынии не диво теперь увидеть не только глаголемые никонианские сакральные изображения, но и католические.
Впрочем, приходилось наблюдать и отрадные картины, когда липованские, например, клироса Румынии и Молдавии пополняются молодежью, осознающей, несмотря на воспринятые в годы учебы в Московском Духовном училище влияния, ценность собственной липованской традиции, включающей, как раз, помимо благоукрашенного пения, еще и те самые погласицы мелизматического чтения (наличествующие, что совершенно естественно, как в поморской среде, так и в современной греческой — в силу наличия общего византийского корня).
Так что можно, в режиме Инстант Коффи, интегрировать в современное богослужение выученные по фонограммам погласицы, но вот подверстать под сие и все прочие проявления церковной эстетики и вообще Жизни — куда сложнее. По крайней мере, некоторые звуковые пособия по погласицам мною были запущены в общехристианский оборот (тогда на кассетах, теперь пришло время CD) где-то в середине 90-х.
Да не как-то, а целиком раскрывает. Темы вечны — покаяние, памятование последнего часа, пустыннолюбное иноческое житие, последние времена с их общеизвестными реалиями…
И все-таки принципиально беспоповскими можно назвать лишь те, где активно действующий персонаж — УЖЕ воцарившийся антихрист. Просто общебеспоповский консерватизм помог уцелеть наиболее древним (и, соответственно, ценным) из них в живом обиходе более продолжительное время. И меня совершенно не радует повсеместная замещенность таковых стихов или творениями благонамеренных новообрядцев начала ХХ столетия, или не менее благонамеренных баптистов того же периода, или, наконец, современных корифеев душеполезного стихотворного жанра — помянутого иеромонаха Романа да профессионала шоу-индустрии Жанны Бичевской.
У меня уж накопился кое-какой опыт пения верхокамских покаянных стихов в молодежных компаниях приходов Митрополии, — зачастую встречаешь вежливое, но напряженное ожидание, когда эту заунывность можно будет перекрыть своим громогласным «В Даурии дикой» или «Снег белый»… Но, говорят, о вкусах не спорят.
Объем фонотеки мне уже давно стал неизвестен. Счет пошел на тысячи часов звучания (думаю, десять-то будет), но да ведь фонд постоянно пополняется. Часть его — на неоцифрованных катушках и кассетах, часть уже на цифровых носителях. Печальные реалии жизни — и некогда, и не на что заняться полной оцифровкой фонда. А диски какие-то появляются, особливо, если речь идет об экспедициях последних лет.
Здесь возникает поле для субъективности предпочтений. Меня, например, оставляет неравнодушным всякий «нефильтрованный» вариант, допускающий местами и выход за пределы калашниковского стандарта, и даже за пределы собственно унисона. В сущности, такие проявления можно понять как наследие крестьянской культуры в противовес фабрично-городской. И это не есть проявление элементарной певческой безграмотности, а, напротив, воспроизведение ровно того, что столетиями бытовало в этих конкретно общинах. Конечно, не имеются в виду дегенеративные образцы подражания соседям — новообрядцам или нарочито фольклорный (лучше сказать, советско-клубный) подход. Но нам ведь довелось жить в эпоху урбанизации — глобализации, когда крестьянская атлантида на глазах уходит в небытие. Один из последних ее островов — липованская Румыния.
Всякий, побывавший там хоть раз, понимает всю актуальность ее посещений. И дело не только в пении, хотя там, в отличие от российских сел, в одной только Мануйловке крюки свободно знают не менее 30 клирошан, мужеска полу, разумеется, но и в атмосфере в целом. Хотя и это также атлантида, размываемая волнами житейского моря. Молодежь в большинстве своем (в точности, как и в преимущественно федосеевской еще несколько десятилетий назад Латгалии (юго-восток Латвии)) отправляется на заработки в Западную и Южную Европу со всеми соответствующими последствиями. Но село как таковое ЖИВО.
Но каковы храмовые праздники с многочасовыми бдениями, крестными ходами по всему селу, а потом столь же многочасовыми обедами в церковной ограде с громогласным (прежде всего, в силу высокой грамотности, а не из-за очевидного обилия домашнего вина) пением стихер и стихов… Словами Огласительного слова на Пасху, «придите вси, насладитеся пира церковнаго».
Полноценный ответ предполагает многостраничное повествование. Ясное дело, трудно и исчислить, сколько образцов христианского жития и благоговейного хранения и преумножения наследия благочестивых предков довелось увидеть. Надеюсь к сей теме вернуться несколько позже, ибо в сем интервью, сконцентрированном вокруг певческой темы, сделать это представляется весьма непростым. Частью я уже и обозначил векторы этой сакральной географии, помянув Липованию и Балтию, где сохранились наиболее архаические (можно сказать, минимально обмирщенные) образцы Литургики и стиха. Что же касается устроения жития, а не музыковедческого интереса, то, на мой взгляд, наиболее цельным оно остается в часовенных общинах Сибири.
Невозможно абстрагироваться от «юрисдикции и конфессиональной принадлежности». Хотя интерес к традиционным формам жизни и творчества сегодня налицо, он окрашен в соответствии с доминирующими в данной конфессиональной среде стереотипами и духовными пустотами. Все-таки Эпоха Постмодерна. Общество потребления.
Стремление в задыхающуюся от беспочвенности среду привнести некие витальные элементы. Но всегда в такой ситуации уместно ставить вопрос о соответствии. «Инстант Коффи» далеко не всегда применим. И ролевые игры когда-то заканчиваются, пора сложить толкиенистские костюмы до следующего уик-энда и переоблачиться в общечеловеческие — работать или учиться. Чтоб прожить телесно. (О. Сергий сравнивает увлечение древнерусской культурой в современной России с ролевыми играми, когда их участники на время переодеваются в бутафорские костюмы и наряды, чтобы потом через непродолжительное время вернуться в обычную, светско-офисную жизнь — прим. ред.)
Но наиболее духовно чуткие и психически здравые люди понимают, что такое актерство с Евангелием как-то не сочетается. Что нужно?
А нужно соответствие формы содержанию. Если мы (говорю, конечно, прежде всего, о «непотомственных») ощущаем, что «древнерусская богослужебная традиция и музыкальная культура» — это не фотографическая ширма для вставления туда на пару минут ради снимка собственной физиономии, а самое СУЩЕСТВО, ЕДИНСТВЕННО возможная среда нашего обитания, тогда этот «интерес» более чем оправдан; он, выражаясь высоким стилем, собственно спасителен с точки зрения Православия как такового.
Исходя из опыта собственных выступлений с духовными стихами в той или иной Европе, должен заметить, что наиболее теплое и осознанное восприятие пришлось встретить в Польше именно в силу:
1) достаточно высокого (в сравнении) уровня религиозности — разумеется, латинской,
2) опять-таки, высокого культурного уровня. Ну и славянство всё-таки. Духовное — духовному, а плотское… — соответственно.
Мое же убеждение: эти «традиция и культура» — водораздел христианской жизни. Приемлешь либо во спасение, либо во осуждение. Попользоваться — поиграться не получится. Ибо это область Божественного.
Как относится молодежь? Какая молодежь? Видимо, представителям таковой психологически легче выбраться из-под хлама советских стереотипов, но, вместе с тем, сложнее не попасть под обстрел «общечеловеческих ценностей», где бесстыдная эклектика — норма. Вот и здесь — Евангельское положение дел. Овцы одесную, козлища же ошуюю.
Начну с конца. Здесь, по-видимому, налицо попытки совместить несовместимое. Проследим цепочку. Внедрение знаменного пения в новообрядческом приходе предполагает (если следовать здравой, а не шизофренической логике) переход на дониконовы тексты (за чем следует скачок напряжения в приходе), далее — приведение богослужения в соответствие с Уставом для всех и каждого члена прихода (у меня не хватает фантазии такое представить себе, напряжение уже зашкаливает), далее — восстановление канонической дисциплины среди и клириков, и мирян со всеми отсюда неудобственными последствиями (это кто ж вообще потерпит), а совсем далее — ВОЗВРАТ к нормам христианской жизни всей иерархии (напряжения больше нет, генератор вовремя отключили).
Потом — что такое «простые бабушки»? А нельзя ли поопределеннее, может, дело в том, что имеются ввиду «простые советские бабушки»? Так они в большинстве своем (это на 2014, а не 1974 год) ориентированы на совсем другой тип религиозности и другие механизмы реализации религиозных (?) чувств. Знаменное пение там как -то не вызывает положительного резонанса. А если эта хоть и «бабушка», но понимает, ЧТО такое знаменное пение и «старый обряд», то зачем бы ей идти в новообрядческий приход? Из некоего неведомого самоуничижения?
Увы, но слишком велика пропасть.
И укорененность сторон в СВОИХ упованиях. А они слишком разные. В том же пришлось убедиться на собственном опыте лекций и концертов в Русском Париже. Конечно, там преобладают (пока) «не советские». Но установки Синодальной эпохи, помноженные на эмигрантскую «клановость» и «клубность», приводят ровно к тому же результату. Там считают, что партес — это НАША Святая Русь. Здесь Русью пахнет!
Нельзя, справедливости ради, сказать, что в Париже нет интереса. Все же сказывается образовательный и культурный ценз. Просто внедрить знаменное как систему в приходе «старых русских» — дело совершенно немыслимое.
Теперь о знаменщиках. Доводится, конечно, иметь знакомства в той среде. Сколько видел, люди-то там и старательные, и благонамеренные. Но — понимаю всю нелепость постановки вопроса — где и как они могли воспринять ЖИВУЮ традицию, не вынесши ее из закономерной среды, не постояв на старообрядческих клиросах, а вместо того приобретши в своих вузах слуховой опыт «культурного» музицирования?
В лучшем случае их ориентир — фонограммы, сделанные конкретно в той или иной общине, году и т. д. Остается немереное пространство для свободного творчества, где каждый — родоначальник традиции. Это одно. А второе — когда на клиросе звучит знаменное (даже со «старым» текстом), иерей служит тоже «по-старому», а в это же время в храме происходит ровно то же, что происходит всегда и везде в абсолютно любом новообрядческом приходе — захождение с улицы (и скорое исхождение обратно) желающих поставить за кого-то свечи и просто любопытствующих, хаотические поклоны с употреблением сколько угодно перстия, оформление за ящиком крещения живых и отпевания, соответственно, мертвых тел.
К примеру, есть для любителей византинистики в Москве и особое место — Александрийское подворье на Китай-Городе, где мужской хор (наличие проф. образования чувствуется) поет греческим обиходом (говорят, по невмам даже). А после литургии — заказной молебен. И те же византинисты преображаются, — и все встает на свои места. Все пошло «киевским» партесом, а чин — да как везде в новообрядчестве, это где припевы вместо канона. Есть устойчивое выражение — кто… (догадайтесь, что делает), тот и музыку заказывает. Развивать тему смысла нет, все и так до пронзительности понятно. Как у марксистов: товар — деньги — товар.
И еще: бытие… что-то делает… с сознанием. Только кто-то «смиряется» и даже с совестью обнаруживает общий язык, а кто-то… находит иные выходы. Ибо для человеческой психики ДВОЕмыслие — не самая полезная вещь. Кто-то здесь скажет — да это проповедь изоляционизма и нетерпимости! Но с таковым вступать в прения, пожалуй, дело бестолковое, соблазн один.
Это для неспециалиста допустимо честно полагать, что грегорианский хорал «широко возродился» в Европе. Тот, подлинный, хорал еще доживал свой век во французских и испанских деревнях в начале ХХ столетия. А потом последовал масштабный Евроремонт. И опять возобладал вездесущий Инстант Коффи. Но это уж вопрос для грегорианистов. (Об унисонном пении в западной церкви читайте в статье «Возрождение древних распевов» — прим. ред.).
А теперь попытаемся представить, КАК будет выглядеть победное шествие знаменного распева, вырвавшегося, наконец, из тесных рамок «старообрядчества и… единоверческих общин»? Поместный собор 1917-18 гг. всерьез обсуждал внедрение в богослужение органа. Обновленцы, кстати, пытались сие осуществить на деле.
В греческих приходах на Керкире, Закинфе, Левкаде и прочих Ионических островах и поныне используются органы и фисгармонии (как наследие венецианского и генуэзского владычества); в некоторых греческих приходах Северо-Американских Штатов пошли дальше и тщанием одного инициативного протоиерея-композитора в 60-х годах прошедшего столетия внедрили оркестр и издают и распространяют партитуры для хора с оркестром). Знаменное? Почему нет?
В эту беспредельную музыкально-духовную мозаику прекрасно встроится и знаменное. Ведь оно (как всем известно) медитативно, духовно, имеет несомненный терапевтический эффект. И, как речено прежде, найдется заказчик — будет и музыка. Наверное, уже, правда, не совсем религиозного характера. А скорее сомато-терапевтического. Хотелось бы верить, что хотя бы в старообрядческих общинах нечто и уцелеет. Но вот свежий образчик беседы на клиросе одной очень авторитетной общины.
Уставщик:
— Надо первый час закончить к 20-10.
— Почему??
— А трамвай уходит в 20-10.
— Ну а следующий? — Тот уже в 20-20! (а на самом деле все дело-то в футбольной трансляции)…
И уцелеет оно в крупных городских общинах, по-видимому, в музыкально перфектном (то есть унифицированном) виде. Про духовную составляющую говорить тут как-то и неловко, материя здесь всё-таки нематериальная. А в единоверческих — сказать сложно, ибо, как известно владеющим темой, нынешнее единоверие предельно персонифицировано. Большое поле для креативных инициатив и экспериментов.
В заключение. Никого, избави Бог, не хотел обидеть. Токмо за державу бывает подчас обидно. Но — воистину — кому повем печаль мою? Чаю, все мои оценки и рассуждения ничтожны по сравнению со свидетельствами, содержащимися в фонотеке. Остается только уповать на Господа Сил, хватило бы биологического времени сделать их доступными тем, кому Им же дано будет. Ибо с утаившего сокровище — взыщется.
Беседовала Марина Волоскова.
Комментариев пока нет