От редакции:
Не так давно свет увидела монография нашего постоянного автора Алексея Гудкова «Иван Гаврилович Блинов — “книжных дел мастер” из Городца» посвященная жизни и творчеству выдающегося городецкого художника-миниатюриста, каллиграфа, переписчика старинных рукописей.
Сегодня на страницах нашего сайта специалист по истории и культуре старообрядчества Юлия Маслова (заведующая отделом металла и камня Всероссийского музея декоративно-прикладного и народного искусства (Москва), аспирант Академии переподготовки работников искусства, культуры и туризма — прим. ред.) размышляет как о судьбе русского книжника Ивана Блинова, так и об исследовании Алексея Гудкова.
***
У меня в руках монография о прекрасном художнике Блинове (Гудков А.Г. Иван Гаврилович Блинов: «книжных дел мастер» из Городца: К 70-летию со дня кончины. – Коломна, 2015). Обложка книги напоминает пожелтевшие листы рукописи с выцветшими чернилами, что сразу настраивает на должное восприятие. Это сигнал для чтущих все, что овеяно стариной: читатель узнает, что старообрядцы нередко нарочито состаривали бумагу, на которой переписывали книги, обрабатывая ее раствором из коры крушины или специальным образом «коптили» (с. 49). Старовера Блинова, замечает А. Гудков, не миновало увлечение искусственным состариванием своих произведений, правда, путем подражания шрифту и орнаменту копируемого древнего текста. В связи с этим любопытны замечания автора книги, данные в виде сноски, о следовании старине приверженцев старой вере во всем — будь то идея, произведение или вещь: «старинá — от Бога, новинá — от сатаны» (с.48).
На оборотной стороне фронтисписа с портретом художника есть посвящение:
Светлой памяти Ивана Гавриловича Блинова.
Заметьте, не маме (папе, тёте, дяде, жене, подруге), а именно главному герою повествования. Нет ничего плохого в том, когда автор упоминает родных и близких. Но посвятить ее человеку, с которым ты лично не знаком, но перед талантом которого ты преклоняешься — куда благороднее. Однако рядом, слева на развороте, мы читаем имена тех, кого автор монографии благодарит «за финансовую поддержку издания и предоставленные материалы». В таком размещении есть своя внутренняя логика: начать о здравии, а кончить за упокой — «светлой памяти». И все же фамилии благотворителей можно было поместить в конце издания: они, конечно, помогли выходу книги, но главный персонаж здесь все-таки Иван Блинов. Но это мое субъективное мнение.
Среди упоминаемых рецензентов монографии встретила знакомую фамилию О.Р. Хромова, который был недолгое время преподавателем в МГУКИ в мою бытность студенткой. Фамилия такого рецензента — ведущего специалиста по русской книге и гравюре, ученика известнейшего российского книговеда С.П. Гараниной — определенный знак качества. Обратимся к структуре монографии. Она имеет введение, три главы, заключение, двенадцать приложений, замечательные по качеству и редкости иллюстрации (из РГБ, ГИМа и частных собраний), библиографию и список сокращений. Определенный вес изданию придают указатель исторических имен и указатель имен цитируемых авторов, составителей и т.д. Несомненным плюсом является и то, что содержание и аннотация даны не только на русском, но и английском языке. Всё это облегчает введение монографии в научный оборот. Кстати, приятно удивила и такая мелочь как ляссе — узкая закладка в виде ленты, что говорит о культуре издания.
Во введении А.Г. Гудков, быть может, сам того не подозревая, высказывает парадоксальное мнение: пик творческой активности И.Г. Блинова пришелся на период так называемого «Серебряного века русской культуры» (1905-1917 гг.), который, с подачи Ф.Е. Мельникова, назван «золотым веком старообрядчества». Разные типы благородства металлов одного и того же временного отрезка наводят на мысль об условности обоих понятий. О «золотом веке старообрядчества» мы писали ранее, поэтому не будем подробно останавливаться на этом. Современные культурологи подвергают сомнению и понятие «Серебряного века». Кондаков считает, что это понятие условно, в нем отразилась двойственность эпохи. С одной стороны, она «столь же классична, как и "век золотой", но классична по-иному, творчески, хотя бы и с демонстративной потерей в цене. Однако для русского авангарда, либо декларировавшего низвержение классики в принципе (В.Хлебников, В.Маяковский, Д.Бурлюк, А.Крученых), либо иронически ее стилизовавшего (И.Стравинский, Вс.Мейерхольд, С.Прокофьев), и этого было мало, и "серебряный век" для него не существовал — ни в отношении к "веку золотому", ни сам по себе» (Кондаков И.В. Культура России: краткий очерк истории и теории. – М., 2008).
Содержание книги богато интересными фактами и событиями, но главы неоднородны по стилю изложения. Особенно это чувствуется в первой главе «Городец и его окрестности в контексте художественной жизни России второй половины XIX — начала ХХ века». Академический язык в некоторых местах сбивается здесь на популярный или, напротив, превыспренний. Начинает Алексей Гудков, как и полагается в научном издании, с историографии вопроса. Далее автор справедливо указывает на то, что художник Блинов явился неким связующим звеном, соединяющим два мира: русское средневековье и западноевропейский академизм. Однако мысль выражена столь витиеватым языком, что невольно испытываешь огорчение: «Талант Блинова можно уподобить цветущему древу, чьи корни взросли на чарующем субстрате средневековой традиции, а роскошная крона щедро одарила нас своими изысканными плодами уже на заре индустриального общества» (с. 18). Нет, конечно, плетение словес — вербальное искусство, но данный отрывок выглядит как розы на березе в зимнюю пору.
Иногда создается впечатление, что Гудков в процессе написания так увлекался материалом, что переставал чувствовать оттенки русского языка. Рассказывая о связи таланта художника с традициями и бытом Городца, автор пишет: «сама аура здешних мест способствовала естественному формированию и воспитанию рисовальщиков и каллиграфов…» (с.23). В такой формулировке греха большого нет, но лучше бы «ауру» заменить на «атмосферу», ведь до этого речь шла об известнейшем иконописце Прохоре с Городца. Где аура, а где «Малый Китеж» с его иконописными традициями? Тем более что автор сам заканчивает главу словами: «Таковы атмосфера места и атмосфера эпохи, в которых родился и вырос "книжных дел мастер" Иван Блинов» (с. 50).
Более тонко чувствовать русский язык хотелось бы пожелать А. Гудкову и в другой фразе. Повествуя о времени правления Николая I, он пишет буквально следующее: «духовные тренды постепенно устремлялись вспять» (с. 25). Ошибкой это тоже не назовешь, но есть странное послевкусие. Данное выражение напомнило фразу, брошенную современным клириком, что «РПЦ — крутой бренд!» Духовность и рыночный язык — «две вещи несовместные», как писал Пушкин о гении и злодействе. Слово «тренд» — англицизм, применяемый чаще всего к экономике и научно-техническим новинкам, но никак не к развитию русской культуры начала ХХ века. Нам еще не раз придется встретить в монографии это слово-паразит. Говоря о царе Николае II и его супруге, Гудков пишет: «императорская чета вольно или невольно задавала господствующие тренды, в том числе и в искусстве» (с.41). Думаю, что их величества и не представляли, что они «задают тренды». А вот то, что государи задавали господствующий тон в возродившейся любви к старине, могло бы их порадовать. Даже в сноске, объясняющей вводимое понятие «археоренессанс», читаем: «Этим термином мы обозначили совокупность ориентированных на Средневековье традиционалистских национально-романтических трендов в духовной, культурной и социально-политической жизни западных стран …» (с. 50). Слово «тенденция» было б уместнее.
Несколько режет глаз выражение, что старообрядцы, «руководствуясь маркетинговыми соображениями, даже искусственно старят свои работы» (с.47). В употреблении слов тоже нужно соблюдать принцип историзма: в это время в России слово «маркетинг» еще не прижилось, зато пользовались словом «коммерция». Однако Гудков опровергает самого себя, написав ниже, что делалось искусственное старение работ «не только из корыстных побуждений», а из любви к старине (с.47). Получилось как в диалоге Остапа Бендера с Шурой Балагановым: «Вы, я вижу, бескорыстно любите деньги».
И последнее замечание, чтобы не множить примеры, к стилю первой главы. Автор монографии считает, что «несмотря на нетерпимость Николая I по отношению к "расколу" и негативные эксцессы, связанные с "выгонкой" старообрядческих скитов, консервативная политика Николая Павловича все же сыграла немалую положительную роль…» (с. 26). Чтобы решить, уж не придираюсь ли к автору, заглянула в Толковый словарь Ушакова: «эксцесс — крайнее проявление чего-нибудь, злоупотребление, излишество…». Слово «эксцесс» само по себе несет негативный оттенок, поэтому для проверки подставим слово «позитивный». Словосочетание «позитивный эксцесс» звучит смешно, что еще раз доказывает неуместность авторского определения царской политики как «негативные эксцессы». Какова альтернатива? Например, такая: «несмотря на нетерпимость Николая I по отношению к "расколу" и негативные последствия, связанные с "выгонкой" старообрядческих скитов…». Просто и ясно.
Хочется отметить удачное расположение, структуру текста монографии. Биографии упоминаемых в книге людей (современников или предшественников Ивана Блинова) даны чуть более мелким шрифтом, с абзацным отступом, причем фамилия, имя и отчество персонажей выделены жирным шрифтом. Таким образом, у издания появляется дополнительна функция справочного пособия. Однако и здесь не обойду замечанием отдельные аспекты подачи материала. Биографию такого известного человека, как Федор Григорьевич Солнцев, не стоило слишком подробно расписывать. О его жизни и творчестве можно прочесть в энциклопедии по русской культуре и искусству. Поэтому второй и третий абзац (с. 28-29), на мой субъективный взгляд, избыточны, а вот информация о книгописном наследии Солнцева (с. 30-31) гораздо логичнее в общем контексте монографии, повествующей о каллиграфе и художнике И.Г. Блинове. Далее А. Гудков перечисляет фамилии сельских жителей, «подвизавшихся на ниве книгописного ремесла» (с. 34). Из семи упомянутых справка дается почему-то только о И.С. Мяндине — уроженце Усть-Цильмы. Выбор кажется странным, т.к. среди прочих названо имя М.О. Прянишникова, земляка Блинова, чья биография была бы уместнее.
Во второй главе «Иван Блинов: вехи жизни и творчества» стиль становится более ровным. Биография художника читается с интересом, а выдержки из автобиографии и переписки с родными, набранные курсивом, вызывают самые теплые чувства. Алексею Гудкову удалось показать нелегкий путь художника на пути творческого призвания, но без излишней идеализации. Ведь будучи человеком провинциальным и при этом творческим, Иван Гаврилович не всегда мог устоять перед теми соблазнами, которые несут в себе крупные города: «были и загулы, и попойки, и измена Вере Павловне… Но все это носило единичный характер…» (с.70). Заканчивается глава известием о восстановлении могилы Блинова в 1988 году. Среди прилагаемых иллюстраций самая последняя (83) — вид могилы И.Г. Блинова в Городце.
Глава третья «Творческое наследие Ивана Блинова» погружает нас в мир художника, показывая многогранность таланта «книжных дел мастера». Излюбленными произведениями для художника и каллиграфа было «Слово о полку Игореве» и «Повесть о Петре и Февронии Муромских». Лицевые манускрипты «Слова», выполненные Блиновым, известны тем, что являются первыми иллюстрированными списками. «Художнику нечего было копировать, не на что опереться» (с. 108). Тем самым Блинов предстает перед нами не только последовательным традиционалистом, но и новатором, умело пользующимся накопленным опытом. «Повесть о Петре и Февронии Муромских» Блинов иллюстрировал восемь раз. Один из ее списков уникален тем, что художник воспользовался традиционной, но редкой книгописной практикой письма: вместо бумаги он использовал пропитанную клеем тонкую белую ткань, на которую наносилась живопись (с.86-87).
Любопытен приведенный Гудковым блиновский рецепт «состава для варки чернил»: «Черных орешков, гуммиарабику, уксусу, или кислова квасу, жженова купоросу, соляной кислоты, гранатовой корки, сажи легковесной, лиловаго фруксину» (с. 87-88). Причем автор монографии не довольствуется цитатой из записной книжки Блинова, а в комментариях к тексту дает пояснения, что же такое жженый купорос или фруксин. Интересны рассуждения А. Гудкова по поводу письма золотом в средневековой книжной традиции: «блистательность золота, разлитого на страницах, — это блистательность триединого Божества: метафора рая и обновления, в коих нет смерти, порчи и тления» (с. 101).
Особо хочется отметить авторский анализ так называемых «выходных записей», которыми завершалась каждая работа И.Г. Блинова. Помимо соблюдения «традиции ритуального самоуничижения», принятой в книжности средневековья, в дореволюционных работах Блинова выходные записи содержали много полезной для ученых информации: авторство, год, место создания рукописи и т.п. Однако после 1917 г. талант Ивана Гавриловича остался невостребованным. Более того, он попадает под подозрение как политически неблагонадежный человек. Поэтому не стоит удивляться выходной записи, сделанной к «Истории Городца», написанной и проиллюстрированной Блиновым в 1937 г. В ней он пытается обезопасить себя, родных и свой труд, упоминая «знаменитую эпоху Партии Большевиков во главе нашего великого вождя и любимого Сокола» Иосифа Сталина (с. 110). Но, как говорил поэт: «И, как пчелы в улье опустелом/ Дурно пахнут мертвые слова» (Николай Гумилев). Попытка Блинова оказалась тщетной — вернуть былой авторитет ему не удалось.
В рецензии невозможно дать анализ всех приложений, приводимых в монографии. На мой взгляд, обязательно стоит прочитать автобиографию Блинова, его переписку с женой и родителями. Обращу ваше внимание на Приложение 11 (с. 188) — «Молитва о страждущем Отечестве», переписанной И.Г. Блиновым в годы Гражданской войны. В ней есть замечательные слова:
Господи Боже милосердный, Боже всемогущий паки и паки припадаем Тебе и слезно в покаянии и умилении сердца вопием: помилуй землю русскую, утоли вся раздоры и нестроения, умири сердца, страстьми обуреваемые, вдохни мужество в сердцах, стоящих на страже благоустроения отечества нашего и всех нас озари светом закона Твоего евангельского…
В целом книга А.Г. Гудкова оставляет хорошее впечатление добросовестного труда исследователя. В нем чувствуется энергия неутомимого искателя, глубоко неравнодушного к предмету своего исследования, сулящее нам продолжение.
Комментариев пока нет