Алексей Миноровский. Левиафан у ног патриарха Никона

 

Мы же задумалися, сошедшеся между собою;
видим, яко зима хощет быти; сердце озябло, и ноги задрожали.
(Аввакум Петров. «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное»)

В многосерийном телевизионном фильме Николая Досталя «Раскол» (2011) роль патриарха Никона исполнил Валерий Гришко, в последние годы достаточно востребованный для создания на экране образов людей власти. В немецкой картине «Отель Люкс» (2011) актер сыграл Иосифа Сталина, в картине Карена Шахназарова «Белый Тигр» (2012) — полководца Георгия Жукова. Пусть читателя не смущает откровенная пародийность германской киноленты или едва ли не гипертрофированная метафоричность отечественной «танковой» легенды. Образ есть образ, типаж есть типаж. Высокий, статный, величественный — вполне отвечающий современному представлению о вочеловечивании власти в России прошлого и настоящего.

Был удостоен Гришко приглашения и в номинированную на «Оскара» кинокартину Звягинцева «Левиафан» (2014), в которой сыграл одну из самых значительных ролей второго плана — роль «Архиерея», духовного наставника и покровителя «Мэра города». Присутствие актера в этих фильмах — о современности и расколе XVII века — позволяет провести формальную параллель между созданием портретов иерархов русской церкви в прошлом и настоящем, параллель между различным прочтением режиссеров роли духовных лидеров в обществе допетровском и обществе наших дней. Нельзя не отметить, что существует и идейно-тематический пласт, приводящий действия обоих произведений к единому знаменателю — клубку тех нерешенных для русского общества вопросов о соотношении между абсолютом власти и свободой личности, между правом на протест и религиозным смирением.

Пропасть, разверстая событиями Раскола, до сих пор собирает страшную жатву — начиная от старообрядческих гарей, пугачевщины, народничества середины XIX века, а затем кровавых событий Гражданской войны, сталинских репрессий. И даже дело Pussy Riot, как бы вскользь упомянутое в фильме Звягинцева, есть все то же свидетельство пронизывающего русское общество сверху донизу раскола.

В переломные моменты истории в эту пропасть срываются целые поколения и сословия; в годы «тихих» времен в нее, как в мясорубку, обычно попадают правдоискатели-одиночки, такие как дворянин-старовер Евдоким Михайлович Кравков, блестящий флотский офицер екатерининской эпохи, арестованный за ношение бороды и мужицкого кафтана, а затем отправленный на каторгу за проповедь староверия. Или же такой, как главный герой «Левиафана» — Николай Николаевич Сергеев, простой житель из российской глубинки, чья вина состояла только в том, что его дом оказался на присмотренном местным начальством под новую церковь месте, что закончилось для Сергеева смертью жены и заключением в колонию строгого режима.

Фильм Звягинцева сам по себе скроен исключительно плотно. В нем цельно все — видеоряд, упругость интриги, наполненность метафорами, музыкальное оформление. И вместе с этим «Левиафан» — исторический фильм, поскольку в основе своей имеет не только конкретно-исторический подтекст, но и позволяет провести множество нитей в историческое прошлое России трех последних столетий. Эти нити ценны еще и тем, что являются своеобразными проекциями вопросов, вопрошанию которых посвятила себя русская классическая литература XIX века.

А все то у Христа тово-света наделано для человеков, чтоб, успокояся, хвалу богу воздавал.
(Аввакум Петров)

В годы своей сибирской ссылки довелось протопопу Аввакуму побывать в Даурии — во время похода не только испытывал тяжелейшие лишения, но и не переставал любоваться красотой местной природы и многообразием животного мира. Его «Житие» содержит ряд удивительно реалистичных описаний, свидетельствующих о замечательном художественном чутье их автора. Иначе прочитывается эта же самая красота природной подлинности в «Левиафане» Звягинцева. Она способна не только очаровать, но и раздавить человека своим величием. Полярный день, в неясном свете которого проходит все действие фильма, делает человека совершенно уязвимым: нет той спасительной темноты, под которой он мог бы спрятаться если не от Бога, то хотя бы от самого себя.

Все герои фильма глубоко несчастны, все пытаются куда-то деться, исчезнуть «куда-нибудь отсюда» по воле счастливого случая: хоть в Москву, хоть в Америку. «От себя не уедешь, а от тебя — да», — заявляет своему мужу Анжела, та самая, с которой и началось, судя по всему, обвинение Николая в убийстве. И если не перенестись наяву, то что-то сдвинуть во внешнем мире, нарушить этот чудовищный гнет бытия, под тяжестью которого замерло все живое. Гражданский долг воззвал ее заявить на супруга погибшей подруги, гражданский долг заставляет ее попытаться взять опекунство над сыном того, кого она обвинила. Это не только компенсация вины, но и самоопределение в отношении Правды и Истины, о которых так много рассуждений в фильме и которых нет ни в едином кадре, одни лишь скелеты погибших кораблей и животных, развалины человеческих построек, лицемерие да лукавство, нищета и страдания.

Желание восстановить справедливость в отношении друга заставило Дмитрия, московского адвоката, пойти на открытый шантаж представителя власти, что развязало само по себе многие трагические ниточки повествования. Наконец, стремление искупить вину, строительство Храма, следование Долгу, каким он самому себе представлялся благодаря наставничеству Архиерея, двигало Вадимом Сергеевичем, Мэром города Прибрежный. Городской голова по форме, а по сути своей — самочинный местный царек, крепко-накрепко встроенный в вертикаль того образования, что уверенно называется Архиереем «Любая власть От Бога».

И вместе с этим опустошенность, сквозящая в каждом кадре «Левиафана», — это именно та страшная слепота человека без Бога, о которой пророчествовал Аввакум и которую он всеми силами пытался предотвратить.

«А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень, преходят; скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет зря на чюжую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщаяся довольно; без правила спит; бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает и не вем, камо отходит: или во свет ли, или во тьму, — день судный коегождо явит».
(Аввакум Петров).

Главный герой кинофильма — человек отнюдь не праведной жизни, состоящей из череды потерь и разочарований. Его родители умерли, он потерял сначала мать своего ребенка, потом дом, потом сына, готового уйти из семьи, а в конце концов — и любимую женщину, и свободу. И за каждой чередой мелких и суетных поступков сквозит слабость, безверие, опустошенность, отчужденность от самого себя. В образе главного героя зритель, пожалуй, не сможет увидеть ничего привычного из того, чему он по-человечески готов сопереживать, скорее, только пьянство, грубость, уныние, распущенность. Но Николай — тот человек, который стоит на пороге собственного преображения. В конце его человеческого тупика возможен только свет, иначе нет ни смысла, ни Бога. И это та грань, за которую решительно невозможно переступить. Страдания Николая не могут не быть той страшной ценой, которую платит человек за свою Веру. Иначе — только смерть, пустота и ничто.

Увы, бедные никонияня! Погибаете от своего злаго и непокориваго нрава! (Аввакум Петров)

В последние годы больше внимание в научном мире привлек к себе феномен старообрядчества — как в историческом, так и в современном плане. Старообрядчество вновь находится в поле исследовательского интереса. Никонианство же — изнанка староверия, «другая» сторона Раскола, слитая с властью и государством, остается пока нетронутой.

Что унесли с собой староверы в скиты, в изгнание, в скрытые от глаз «внешних» часовни и молельные, теперь открывается все более и более отчетливо. Но что приобрели в негативном плане «мы», оказавшиеся на этой «официальной» стороне «нового обряда», что мешает нам самим соединиться со староверами в церковном единстве, — об этом общество пока не задумывается. Пьянство, разврат и прелюбодейство, лень и беспомощность — от всего этого старообрядчество как особый религиозный мир прочно защищено. Другими словами, страшное бремя «никонианства» до сих пор остается нераспознанным. Вне исторических и социально-критических оценок находятся и его ростки, в своем развитии превратившиеся в настоящие метастазы болезней всего русского общества.

И фильм Звягинцева представляется едва ли не идеальным поводом хотя бы для начала подобных размышлений. Такими ли мы хотим видеть своих Пастырей, какими они изображены режиссером? Такую ли Власть мы представляем себе в настоящем и будущем? На что способна она в своей вседозволенности, где ее пределы и каковы потребуются новые жертвы, если ей вновь захочется что-то «построить»? Как ее исправить, как повлиять на эту закрытую касту мелких узурпаторов «на местах», которая даже возглас справедливого негодования воспринимает исключительно в контексте «кому это выгодно»? И что в этих вопросах нового, если они неоднократно повторены русской классической литературой, живописью, самой жизнью?

Протопоп Аввакум всего себя посвятил сопротивлению тому складывавшемуся типу власти, который мы наблюдаем сейчас со всей беспощадной очевидностью. Образ самого опального протопопа содержит одно важное противоречие. С одной стороны, он был гоним и притесняем, а с другой — даже в рядах противников пользовался невероятным уважением. Потому что тогда присутствовало в обществе еще нечто общее, что лежало на весах истории, то, что сгорело вместе с протопопом в пустозерском костре, но что позволило, по словам великой легенды, обратить искры этого костра в миллионы истинно верующих.

Николай Николаевич Сергеев, безусловно, один из таких безвинных мучеников, кто опален все тем же страшным пламенем костра Раскола, чья жизнь сама по себе просто брошена в пекло. Но что дальше? Человек, не видящий Бога сейчас, не способный понять Его слово, отправляется в Ад русской тюрьмы, словно на свидание с Огненным ураганом, в который обратился Сам Господь. Что надо для современного человека, зажатого в страшных тисках государства, быта и пьянства, какие потрясения необходимы для того, чтобы понять свет Истинной веры? И такую ли цену мы готовы платить, чтобы обрести веру? Нужна ли вера современному человеку, если он ищет не спасения, а комфорта? Достаточен ли облеченный в художественную форму пример «из жизни», или каждому необходимо свое искупительное страдание? Ведь невозможно себе даже вообразить, что все страдания главного героя окажутся «зря», что он всего лишь очередной сгоревший в этом великом русском костре. И когда придет наша очередь встать лицом к лицу с этим костром, кем окажемся мы сами, и что будет Потом? Да и чем же таким велик тот костер, огонь которого пожирает людей слабых и неумело распорядившихся своей жизнью?

Староверие Сергеева — это староверие проснувшегося русского мужика, который не готов смириться с тем, что его сломают через колено в угоду властям. Что будет дальше? История открыта. Это его путь. Никому не было дано знать, что после раскола староверие обратится в мощнейшее народное движение, чей расцвет начался тогда, когда казалось, что никогда ему уже не воспрять. В Сергееве вполне заметен тот «простой» русский мужик, которого искали Толстой, Достоевский, Аксаков, а не находя, придумывали своего собственного.

Таже ин начальник, во ино время, на мя рассвирепел, – прибежал ко мне в дом, бив меня, и у руки отгрыз персты, яко пес, зубами. (Аввакум Петров)

Человек Власти в исполнении Романа Мадянова, как и всегда, бесподобен. Выдающиеся актерские способности позволили актеру сыграть майора Харченко в «Штрафбате» (2004), министра МГБ Абакумова в снятом по роману Солженицына сериале «В круге первом» (2006), боярина Бориса Ивановича Морозова в «Расколе» (2010). Этот типаж «местного деспота» хорошо знаком любому, кто хотя бы несколько лет прожил в России. В этом типе сочетаются крепкий ум и беспринципность, талант управленца и легкость стяжания собственных выгод. Таким мы видим и мэра города Прибрежный: бандитские замашки легко соединились с умением почувствовать «ситуацию момента», а хитрость и жадность сочтены с сомнительными потугами совести, ищущей покоя душе, а не отвращения от греха.

И этот же тип власти мы встречаем на страницах «Жития протопопа Аввакума» — таков и григоровский начальник, от собственной злобы покусавший священника до крови, и воевода Пашков, «фарисей с говенной рожею», мучитель Аввакума в Даурском походе, истязавший не только протопопа физически и морально, но и проявлявший бессмысленную злобу в отношении всех подчиненных ему казаков и местных жителей. И, как видно, — это есть русский исторический тип, полновластие которого не только не ограничивалось официальной церковью, но и всячески поощрялось. Как с ним бороться, как противостоять ему? В русском обществе нет ответа на такой вопрос: он унесен Аввакумом в огненном вихре собственного костра. Только он один знал — едва ли не последний из всех нас, русаков, — как бороться с этим выдающимся типом местного деспота. Милосердие, кротость, стойкость, прощение — вот были секреты Аввакума, но после его мученической смерти ими умеют пользоваться едва ли не только одни староверы.

В «новообрядном» обществе секрет этот неизвестен. Утрачен вместе с отвержением Аввакума. Как не дать снести свой убогий домишко, как не позволить отнять бизнес, как не потерять квартиру, если на твой «живот» положил глаз кто-то из такого «начальства»?! Воевать, как в американском боевике? Задаривать взятками? Искать управу «наверху»? Нет, нет ответа! Что нам скажет на это Аввакум? Мы не понимаем! Вот он пишет в своем Житии:

«хотел на Пашкова кричать: «прости!» — да сила божия возбранила, — велено терпеть».

— Как, как, — спрашиваем мы себя, — как это «терпеть», когда все, все до последнего отбирают?! И какая такая «сила божия» внутри нас может нам что-то возбранить? Это как? Есть власть, которая «любая власть от Бога». Как с ней быть? Аввакум знал, за то и держался со всей стойкостью исповедника. Мы — нет, мы не знаем.

И с тех мест царь на меня кручиноват стал: не любо стало, как опять я стал говорить; любо им, когда молчю, да мне так не сошлось. (Аввакум Петров)

За спиной Мадянова-мэра стоит другая власть, власть духовная, власть наставляющая и учащая. В этом образе мы видим самый настоящий «никоновский» тип, так замечательно сыгранный Гришко. Проповедь, звучащая в одной из заключительных сцен, словно уносит нас во времена Раскола, вот только противостоять изнутри этой обновленной Церкви уже никто не в состоянии. Наоборот, зритель видит единство, сплоченный мир местного общества, состоящий из начальства, чиновников помельче, представителей духовенства. Это и есть та церковь, которая возводится на месте старого, скособоченного домишки Николая Николаевича, в котором жили его деды и прадеды. Экскаватор пожрал его, как жерло державинской вечности, и над всей округой словно воспарил церковный новодел. Это снесена и втоптана в грязь его персональная «древняя Русь» в образе фотографий родителей, книг и домашней утвари.

Хорошо это или плохо? Погиб человек, пропал за грехи свои, воздалось ему за убийство жены? Но уцелело место, на котором теперь возглашается Истина. Каков на самом деле смысл финальных кадров кинокартины?

Или же мы узнаем все тот же глубоко трагический образ русских реформ, когда, сметая людей как сор, возводится нечто новое, во благо и во имя человека? Продолжается ли дело Петра, заложившего первые камни великого русского государства — Империи, или же по прихоти фарисеев у власти рушится частная жизнь «простого человека», случайно оказавшегося на пути этого великого строительства?

Патриарх Никон, чья грозная и величественная фигура озарила своим роковым светом начальные страницы современной российской истории, — вот одно из главных действующих лиц всей нашей русской драмы. Валерию Гришко легко было сыграть роль Архиерея — эти осанка, тембр голоса, повадки и жесты, безусловно, хорошо знакомы актеру со времен съемок «Раскола». Узнаваем даже посох — символ власти. Нужно было только вновь нащупать в себе тот проверенный образ. И актеру это вполне удалось. В Архиерее внимательный зритель без труда признает Никона, но не только по голосу и фигуре, — по самой идейной роли.

Патриарх Никон, как тип правителя, как идеал сокрушителя старины и строителя новизны, изящно вписывается в сложную панораму современного мироустройства и нравов «Левиафана». Никон-«Архиерей» проповедует, наставляет, его усилиями держится человеческий мир: он над всеми и во всех. Это к его ногам брошено тело кита, словно древнего библейского зверя, исчерпавшего свою мистическую силу. Нет, конечно, Никон не мистик — он администратор, управленец, его власть сильна тем, что оправдывает и оформляет насилие. Он вообще демиург власти сильных. Ему хорошо известно, как объяснить отчаявшемуся чиновнику, что эта власть требует только силы, от каждого на своем месте. Нельзя быть слабым, потому что враг не дремлет. И этот «враг» очень легко читаем — это и враг «рода человеческого», и «враг народа». Соединение в понимании чиновника этих двух «врагов» способно придать власти невероятную силу — силу защищать самое себя в состоянии практически сакрального исступления, ни на миг не забывая, что «любая власть от Бога».

* * *

«Левиафан» как фильм о человеке и власти, о границах между волей и правом, фильм о соотношении греха, вины и искупления, сам по себе выходит за рамки кинематографического искусства и, как явление самой жизни, свидетельствует о колоссальном внутреннем расстройстве, очередная волна которого вновь накрывает Россию. Время страдающих правдоискателей-одиночек заканчивается. Ему на смену идет время страдающих поколений.

Источник: www.russ.ru