О браках и супружестве

В каком положении на Руси был женский пол? Почему женщины выходили к столу и показывались только самым знатным и уважаемым гостям? Что представлял собой обряд целования девушек почетными гостями? Какими были свадебные обряды до принятия христианства? Об этом читайте в описании историка и географа Г. П. Успенского из книги «Опыт повествования о древностях Российских».

***

Положение женщины на Руси

Прежде чем приступить к описанию браков, супружеств и разных обрядов, какие при таких случаях были наблюдае­мы нашими пред­ками, необходимо заметить наперед, каким образом содержим был у нас женский пол в древние времена.

До времен Государя Императора Петра Великого предки наши, следуя обыкновению восточных народов, жен своих содержали строго; дочерям не позволяли выходить из домов, и как те, так особливо последние совершенно удалены были от собеседования c мужским полом, кроме только ближних родственников, исключая однако же из этого крестьян и бедных людей. От этого происходило, что вся честь женщины, а паче девицы, поставляема была в том, чтобы им не быть видимыми от сторонних людей, и женщина или девица невозвратно теряла доброе имя, если ее видел ка­кой-нибудь мужчина, кроме отца, братьев или му­жа. В шестнадцатом столетии знатные люди из русских жен и дочерей своих не только посторонним, но даже братьям и другим ближайшим родственникам своим не показывали, и в церковь тогда только позволяли выходить, когда надлежало приобщаться Святых Таин или иногда и в самые большие праздники. Столько же почти редко позволяли женам и дочерям посещать своих родственниц или проезживаться в деревни, и то не иначе, как под покрывалами или в закры­тых экипажах. Даже в царствование Алексея Михайловича супруга его и принцессы царского двора пользовались в рассуждении этого еще меньшею свободою, нежели жены и дочери бояр. В бытность Майерберга в Москве разве один из тысячи, по словам его, мог похвалиться, что он имел счастье видеть Царицу или которую-нибудь из Царских сестер или дочерей. Самые Царицы не могли той священной темноты, в ко­торой они обитали, оставить даже и в то время, когда находились на смертном одре. Царь Алексей Михайлович в темном покое, в котором лежала его больная супруга, позволил по крайней мере войти туда врачу и пощупать пульс сквозь тонкую ткань, которой была покрыта ее рука.

Первое облегчение строгой заключенности, в которой прежде содержались россиянки, состояло в том, что мужья, из уважения к приглашенным ими гостям, позволяли или приказывали иногда своим женам по окончании стола приходить в столовую, поднести всем гостям по чаре ка­кого-нибудь напитка и от каждого из них по­лучить поцелуй. Почти с достоверностью можно утвер­ждать, что это обыкновение, весьма против­ное образу мыслей древних россиян, началось не прежде XVII столетия и, по всей также вероятности, составляло слабое подражание находившимся тогда в Москве в великом множестве немцам и другим иностранцам. Первыми, сколько известно, о показывании россиянок гостям упоминали Петрей в начале XVII века и потом Олеарий и Майерберг. Путешественники XVI века прямо говорят, что в их время россияне никому из посторонних мужчин не показывали своих жен и дочерей, и что жены и девицы, так сказать оскверненные взором посторонних людей, теряли через это свою честь и доброе имя.

Когда, говорит Петрей, у мужа гости, то иногда жена со своими дочерьми подносит им по чаре водки, потчует их и потом возвращается опять в свою горницу. Из слов писателя этого надобно заключать, что такое явление жен во время пиршеств бывало тогда редко, а поцелуи совсем неизвестны. Олеарий, напротив того, и по нему Корб говорит, что самая наибольшая честь, какую россиянин может сделать своему гостю, состоит в том, что приказывает явиться своей жене, поднести гостю чару водки и получить от него поцелуй. Спустя около двадцати лет после Олеария женщины стали показываться мужчинам гораздо чаще, нежели в то время, как он был в Москве; ибо Барон Майерберг, бывший в оной в 1661 году, говорит, что всякий раз при окончании стола в сопровождении двух или трех девок, в наилучшем одеянии, является хозяйка. Как скоро войдет она в столовую, то подносит чару водки почтеннейшему гостю своего супруга, прикоснув­шись прежде к ней своими губами. Пока гость выпьет принятую от ней чару, она скоропоспешно удаляется в ближний покой и переменяет на себе верхнее платье. В этом новом одеянии подносит чару другому собеседнику своего мужа так же, как и первому, и до тех пор продолжает перео­деваться и подносить, пока всем гостям сделает сию честь. После этого, потупив вниз глаза, опустив руки, становится к стене и принимает, стоя неподвижно, поцелуи от всех гостей по очереди.

Таннер об этом угощении российских дам при конце стола повествует точно таким же обpaзом, как и Майерберг, выключая следующие обстоятельства. Он говорит, что россиянки при окончании торжественных пиршеств выходят не иначе, как по усиленной просьбе гостей, которым хозяин желает сделать особенную честь. В таком случае они, по требованию своих мужей, выходят в столовую в наилучшем одеянии, завернув руки назад, становятся к печи, и там гости целуют их, принимая от них по чаре водки. Иногда, прибавляет Таннер, муж одному из друзей или благодетелей своих позволяет также и в его отсутствии говорить с его женою.

По уведомлению Рейтенфельса, знатные люди из русских, когда особенно хотели почтить любезного гостя, то приказывали сво­им женам или дочерям выйти и поднести ему серебряную чару вод­ки. В то же время отец или муж просил гостя поцеловать дочь или жену его в залог любви и дружества. Красавицы, стоя неподвижно, ожидали этого знака любви; гости же, напротив того кланя­ясь, должны были один после другого, поспешно подбежав, поцеловать, но не в уста, а в щеку.

Не одно это обыкновение уменьшило прежнюю строгость, но главнейшим поводом этому были многие знатные люди из иностранцев, переселившиеся в Россию в царствование Алексея Михайловича и старшего его сына. При въезде польских послов в Москву 1678 года между бесчисленным множеством зрителей были и девицы, о которых, что они россиянки, свидетельствовали не только белила и румяна, но также дорогие их повязки, украшенные золотыми и серебряными звездочками. Ког­да Царица Наталия Кирилловна, выехавши в первый раз, несколько открыла занавес в своей колымаге, тo через это подала народу немалый соблазн. Но это не могло удержать ее, дабы она подобным же образом не удовлетворяла своему любопытству, несмотря на старинные народные предрассудки. В то время, когда цесарские посланники Фон Боттони и Фон Гуцман прибыли в 1675 году в Москву, царица упросила супруга своего дать им первую аудиенцию не в Кремле, а в селе Коломенском, где она могла удобнее приметить все происходившее при том. Но дабы лучше рассмотреть и все их шествие, то царские приставы сих послов вели в это село разными окольными дорогами и их свиту. Во время самой аудиенции царица находилась в смежном покое, из которого были двери в аудиенц-зал. Она, не довольствуясь слышать только то, что происходило в зале, хотела все там видеть, и на этот конец в дверях сделаны были малые отверстия, через которые мо­жно было обозреть всю залу. В этом потаенном своем убежище царица была открыта своим малолетним сыном, отворившим в аудиенц-залу двери прежде, нежели все бывшие в оной особы из нее вышли. Вскоре после этого царь Алексей Михайлович совершал торжественное путешествие по обещанию в Троицкий Cepгиев Монастырь; причем супруга его сопутствовала ему в открытом экипаже так, что все могли ее видеть. Русские этим необыкновенным зрелищем так мало пользовались, что во время проезда царицы подобострастно потупляли глаза в землю или обращали свои лица в другую сторону.

Это свободное обращение царицы Наталии Кирилловны было поводом, что отважная и предприимчивая царевна София Алексеевна стала потом обходиться еще несравненно вольнее; ибо известно, что она разговаривала без застенчивости не только с министрами и другими боярами, но давала даже аудиенции иностранным послам, открыто выходила перед народом и стрельцами, допуская также вперед себя не только чиновников, но и простых воинов. Хотя это устранение женского пола от старинной застенчивости больше казалось неприятно, нежели нравилось, при всем том народ мало-помалу привыкал или приготовлялся к перемене нравов и прежних обыкновений.

Во время въезда в Москву римско-императорских послов в 1698 году никому не казалось уже странным, что сама царица и царевны, стоя у открытых окон, смотрели на великолепное шествие. Спустя несколько месяцев потом Государь Петр Первый в доме любимца своего Лефорта делал Бранденбургскому и других дворов послам угощение, которое окончилось великолепным балом. B продолжение этого последнего царевна Наталия Алексеевна и многие придворные дамы на­ходились в смежном покое, которой от залы, в коей танцевали, был отделен только занавесом, и притом несколько приподнятым.

Петр I с неудовольствием видя, что женский пол, а паче девицы почитали казаться в народе за великий стыд, в 1700 году повелел женскому полу в честном обхождении с людьми иметь совершенную свободу, и чтоб как замужние жены, так и девицы ходили, не закрываясь на свадьбы, пиршества и всякие публичные увеселения. А дабы повеление это возымело желаемый успех, то Монарх почел за нужное как при своем дворе, так и у бояр завести подобные европейским столы, балы и другие увеселения, на которые были приглашаемы жены и дочери всех знатных людей, одетые по-немецки, по-французски или по-английски. Сверх этого учредил в Москве публичные театральные представления, на которых уже не могли не быть знатные люди со своими женами и дочерьми; ибо для того нарочно и сам всегда присутствовал на оных. Таким образом, с новыми познаниями мало-помалу везде рассеивалась и склонность к приятельским обществам.

Свадебные обряды до принятия христианства

У наших предков до принятия ими Христианской веры было употребительно многоженство, по крайней мере у знатнейших, а особливо у Государей. Чтобы иметь на это доказательство, довольно припомнить из истории В. К. Владимира I, что он прежде крещения своего, кроме премногих наложниц, имел пять законных жен, которых всех потом от себя удалил, женившись на греческой принцессе Анне. Так как Россия до соединения своего в одно политическое тело состояла из весьма многих народов, то ве­роятно, что каждый почти из них имел некоторые отличные обыкновения от своих соседей. Например, у полян наблюдалась почтенная стыдливость к мачехам и снохам, а от них к свекрам и деверям, сохраняли в семьях благонравную тишину. Хотя многоженство и не было у них запрещено, но брак совершался при обоюдных обязательствах. Невесту, по условию между роди­телями, приводили к жениху в навечерие, а поутру приносили вено или приданое; жених же почитал за низость ходить за невестою, показывая тем свою будущую власть над женами. Напротив того, северяне не почитали за бесстыдство срамословить перед отцами, мачехами, снохами и прочим женским полом; жен, сходясь между сел на игрища во время песнопения и пляски, похищали и уводили к себе, условясь с ними заблаговременно. От этого-то древнего обычая многие остатки находятся еще и ныне. Хороводная песня «нашего поля прибыло, а нашего убыло», известная и по наше время, значит не что иное, как похищение жен, с той только разностью, что ныне смешенно с двух сторон захватываются оба пола, а тогда одну сторону соста­влял мужской, а другую — женской пол, и при сих случаях употреблялись разные другие песни и пляска.

Под именем венo разумелось тогда и прида­ное, что давалось за невестою, и то, что жених давал за невесту, как то сделал В. К. Владимир I, женясь на греческой царевне Анне. Он греческим царям, братьям ее, возвратил покоренный им город Корсунь за вено. Ибо в древности везде почти жен покупали, как cие употребительно и ныне у мно­гих народов. Слово же вено, если оно славянское, то, как толкует Татищев, значит венок; якобы за венок девической данное, или, как он же думает, не взято ли от Латинского Venio прихожу. У нас Княжеские невесты не приносили тогда приданого, как ныне бывает большею частью у Государей, кроме права наследственного. В истории В. К. Рюрика упоминается, что он, когда супруга его Ефанда родила Игоря, дал ей в обещанное вено град Ижорею с областью. Здесь обещанное значит назначенное при условиях брака. Из этого явствует, что в числе брачных условий его было и то, чтоб дача сия в вено была наградою сына первенца. Потому как этот же Ижорский предел и после дан был в вено В. К. Ярославом I супруге его Ингегирде.

Из слов Татищева «Ольга oтреши Княжее, а уложила брать om жениха по черной куне как Князю, так и Боярину от его подданнаго» некоторые заключают, что и у нас в древности существовало странное обыкновение, котоpoe при феодальном правлении было употребительно во всей Европе и называлось Droit de seigneurs, уполномочивающее помещиков брать каждую новобрачную из своих подданных в первую ночь по совершении брака в свою постель[1]. Сочинитель опыта повествования о Pocсии думает, что и у нас как Князья, так и Бояре, как Феодальные повелители, им пользовались. Из слов же «отреши Княжее» заключает он, что Ольга, отрешив право такого жестокого любострастия, заменила оное как Князю, так и Боярам побором с жениха по чер­ной куне. Ныне, хотя сбор этот и обращен в деньги, но еще до сих пор называется куничным и берется иногда со свадеб как венечный и церковнослужителями, и Господами.

Каким же образом совершаемы были тогда браки, торжественно ли в капищах, или без всяких священных обрядов, доказать трудно. Эмин о бракосочетании В. К. Игоря с Ольгою говорит, что оное в 903 году совершено было во Пскове торжественно с великою радостью народа и с приличными такому случаю увеселениями; ибо, продолжает он, первый из Славянских, в то время владевших на севере Князей, был Игорь, который вступил с Ольгою в супруже­ство торжественно и при множестве народа во храме Перуна. Впрочем, как свидетельствует тот же писатель, при брачных торжествах приносимы были Перуну в жертву дикие звери. Но был ли в то время город Псков? Летописцы   наши единогласно утверждают, что он основан Великою Княгинею Ольгою тогда, как она была во вдовстве, а следовательно и известие Эмина относительно бракосочетания Ольги с Игорем вo храме Перу­на подлежит сомнению.

[1] Это право во Франции называлось также: droit de Prelibation, а по Латыне: jus Cunnis и через долгое время было в употреблении не только во Франции, но и в Шотландии, Италии, Пиемонте, где называлось Cazzagie, в Нидерландах, во Фрисландии и почти во всей Германии, по мнению Пемброка.