В книжном стеллаже единоверческого публициста В. Клинцова новинка — историософское эссе Д. Михайловича в обработке Д. Володихина «Московское Царство. Процессы колонизации XV — XVII вв.».
«Благотворным было бы возвращение к основам…»
Передо мной небольшая (190 страниц) книжечка со средневековой картой Московии на обложке. Это не что иное, как историософский трактат или развернутое эссе Дмитрия Моисеевича Михайловича (1959–2020), впервые увидевшее свет в 1996 г. под характерным названием «Высшие законы в истории Московского государства» и существенно переработанное самим автором при жизни, а после его кончины — дополненное учеником и последователем, историком Дмитрием Михайловичем Володихиным (род. 1969). В новом издании работа получила название «Московское царство. Процессы колонизации XV — XVII вв.», однако содержание книги совсем не сводится к историческому обзору изменения границ России в допетровский период — «просмотру документальной хроники русского расширения», как иронически пишут сами авторы. Но об этом ниже.
Прежде всего, несколько слов о первом авторе. Как сообщается в биографическом очерке, предки Д. М. Михайловича принадлежали к старообрядческой общине поморского беспоповского толка: «Прадед историка Федор Ильич и дед его Лев Федорович состояли в этой общине прочно, а вот отец Моисей Львович, разочаровавшись, еще молодым человеком перешел в единоверие. Сам Д. М. Михайлович был воспитан матерью в единоверии». Родовыми связями со староверием, глубокой православной верой объясняется происхождение его убеждений: «Михайлович идеалы будущего видел в обновлении эталонов прошлого, притом не только времен императорской России, но и, даже в большей степени, Московского царства допетровского периода».
Карьеру в академической среде он делать не стал, реализуясь как историк «вне рамок официальной науки» — преподавая, занимаясь исследованиями, формируя круг друзей и учеников. Вышедшая в конце 2021 года книга — яркий плод многолетнего поиска исторической правды о России, столь нужной нам сегодня, когда границы страны вновь пришли в движение, а внутренняя идеология по-прежнему рыхла и непроработана.
Что двигало нашим народом в прошлом, в лучшее время его развития, на экспансию и «колонизацию»? Что имеют в виду авторы, когда пишут: «Благотворным было бы возвращение к основам, то есть в большей степени не к Российской империи, а к модернизированному Московскому царству»? Как смотрят авторы на Раскол и последовавшее перерождение нашего Царства в Российскую империю? Давайте погрузимся в чтение и размышления.
Оправдание русской экспансии
Прежде всего, авторы подчеркивают высокий христианский идеал Русского государства описываемого периода: «То, что он [строй Московского царства] наполнен был в течение долгого времени самоощущением Нового Израиля, Третьего Рима, Удела Пречистой, давало ему мобилизующую цель и смысл существования». Восхищение вызывает у них и характер «московита», его жизненная мощь, свирепость в боях и глубокая вера: «Русский „спартанец“ дошел до Тихого океана не только потому, что его выталкивала природная среда, но и потому, что он нес Христову веру народам, ее не знавшим или ее отрицавшим. Во всех его действиях то едва различимо, то ясно и ярко, даже огненно, прочитывалась цель: христианизация мира или рехристианизация той ее части, которая отошла от Христа». И еще: «Народ, живущий в ее [ростово-суздальской земли] пределах, — словно сжатая пружина: пусти его на простор, и он выстрелит протуберанцами землепроходцев, потоками переселенцев, толпами крепких, выносливых, на диво трудолюбивых мужиков, ищущих счастья в далеких краях, потому что дома им — тесно».
Неудивительно поэтому, что такое государство с таким населением вело на протяжении своей истории борьбу за выход к новым рубежам и за оборону своих естественных границ: «Вплоть до первых Романовых, до Софьи, до Петра Русская держава представляла собой колоссальный военный лагерь, в котором общественный уклад и государственный строй подчинены нуждам войны… Над свирепой силой меча разве что порой торжествует ласковая сила Креста, но и тут многое завязано на военный дух старомосковской монархии. Русские „спартанцы“ могучи, грубы, отважны, жестоки, научены по всякий день думать о войне, легко берут в руки саблю, легко убивают, в семье суровы, государю покорны, пока видят в нем истинного христианского правителя. Души их освещает вера, грубость нравов смягчает вера, доброту к чадам и домочадцам внушает вера. Если бы не вера, тьма стояла бы в России непроглядная; вера в России — второе солнце!».
Логично и то, что «„программа“ устремленности к расширению оказалась заложена в Россию изначально, при рождении», — убеждены Михайлович и Володихин. Но вектор этого расширения, прежде всего, — Север и Восток: «Со времен царя Федора Ивановича до ранних лет правления Петра I Московское царство, выполняя свою главную, от рождения положенную работу, осваивает и, что гораздо важнее, крестит Сибирь от Иртыша и Тобола до Камчатки. Крещение Сибири — величайший цивилизационный успех России». Христианизация покоренных земель — это колоссальное достижение нашего народа: «Русский народ, устремленный к расширению своей державы, сыграл роль орудия Бога: Урал, Сибирь, Дальний Восток „окрасились“ в тона православия; магометанство, доселе преобладавшее, отступило, а язычество оказалось в зоне постоянного, хоть и неназойливого, миссионерского воздействия… Проповедь Христовой веры давала не только повод и оправдание русской экспансии на восток, но и наполняла ее фундаментальным духовным смыслом, гораздо более значимым, нежели простое обогащение государства за счет сбора пушнины. Завоеванные народы при это не превращались в рабов, им предлагали крещение и вместе с ним — равенство с русским человеком, живой основой державы…».
Михайлович и Володихин пишут: «Московское царство ясно понимало свою исключительность и столь же ясно осознавало свою миссию: сохранение истинной веры внутри границ и насаждение ее вовне — столь далеко, как только получится. Так что русская экспансия на север, восток, юг обретала смысл и оправдание». Про экспансию на Запад, на русские земли тогдашней Литвы, разговор особый. Мессианство же Московской Руси воспевают авторы без тени сомнения в истинности предназначения и исторического пути России, благословленного Господом в ту великую историческую эпоху: «Русская церковь старомосковской эпохи не желала быть среди тех, кого изверг Господь из уст Своих. Она искала места среди побеждающих, места у престола Божия. Твердость ее в этом искании веками приносила благо русской цивилизации. Русский стратилат выводил в поле полки православного воинства, твердо зная: с ним и его ратниками сам Господь Бог; не будь грешен, слаб, бездеятелен, и Бог дарует тебе победу… Русская церковь XIV — XVII веков проявляла в стоянии за веру твердость поистине „адамантовую“ и воинственность Нового Израиля».
«По внешним источникам…»
Что же изменилось в XVII-м веке? Известно, что! Раскол и последовавший за ним «русский аналог религиозных войн в Западной Европе» — преследования староверов, насаждение новин, а затем и преобразования петровской эпохи, которая «пинками вышибла живую, цветущую, отлично работающую старину на периферию исторического пути России». Впрочем, авторов сложно назвать однозначными симпатизантами староверия. Они предпочли занять более отстраненную, как бы «над схваткой», позицию, и постараться понять мотивы как противников никоновской реформы, так и государства: «У каждой из сторон была своя правда», — пишут они. И кажется, что психологию протеста староверов, их идейные установки переданы все же верно: «Движение старообрядчества имело национальную основу: нежелание „рушить старину“, подчиняться грекам, южным славянам и малороссам в религиозных вопросах, по сути своей, опиралось на крепкую веру в собственно русскую церковную традицию. Раз Москва Третий Рим — ей ли подлаживаться под греков? Москва ведь сохранила чистоту веры предков, не так ли? Так, может, ей не учиться следует, а учить?». И еще: «Старообрядцы искали справедливого отношения к старине, к вероисповедным традициям, а от духовного просвещения по внешним источникам отшатывались, благим ли оно было, ядовитым ли…».
Вместе с тем, понятны и мотивы пережившего Смуту государства и официальной церкви, которые зачастую «видели в старообрядце прежде всего бунтовщика»: «Правительство знало: ослабь хватку, и начнется хаос. Поэтому — огнем и железом, выжигать, корчевать, топить, заравнивать! Иначе — смерть державы. Отсюда — невероятная, пугающая непримиримость сторон конфликта. О вере идет речь, то есть о деле тонком, невесомом, воздушном. А обе стороны спора стоят на своем так, словно одна из них бунтовски заняла некую царскую крепость, а вторая берет ее штурмом…» С другой стороны, и в действиях староверов «то и дело вспыхивали язычки мятежного пламени. Их усилия, столь далекие на первый взгляд от обычного бунта, несли в себе росток второй смуты».
Невозможно проигнорировать и столь существенный фактор, как иностранное влияние на ход русского церковного кризиса: «Доверие к ученым эллинам привело царя Алексея Михайловича к идее преклонить ухо к советам греческих иерархов… так или иначе, и тут грекам дали наставничать в России… Жестокость собора [БМС 1666-1667] в его решениях относительно староверов во многом была продиктована мнением приезжих греческих и архиеерев: им унификация православной веры виделась единственным способом ее выживания во враждебном мире…». Чем же провинились противники унификации обрядов и насилия над древнерусской традицией? «Староверы пошли против соборно принятых реформ русской церкви и, следовательно, они мятежники не только против государства, но и против веры, против церкви. В наши времена патриаршая церковь к ним ласкова, однако это не перечеркивает одной неприятной правды: глубинный смысл их движения — самомнение начетчика, возведенное в ранг истины», — неожиданно заявляют авторы книги, и в качестве подкрепления правоты новообрядчества утверждают, что смена обрядов не повлияла на христианизацию присоединяемых земель на Востоке: «Раскол, пусть и стоивший много крови русской цивилизации, пусть и оставивший гниющую рану на ее теле, все-таки не сокрушил ни церковь, ни веру».
Однако, то ли сознательно противореча собственному нарративу, то ли непреднамеренно оставляя читателя наедине с историческим парадоксом, а на самом деле, закономерностью, авторы под конец книги утверждают: «В сущности, весь блистательный путь России от Петра I к 1917 году, сопровождавшийся блистательным же нарастанием безбожия, стоило бы оценить в нескольких словах: Третий Рим был искалечен, но остался жив, а могло быть хуже. Гораздо хуже». А ведь могло быть и иначе, не ринься Московия по путям «духовного просвещения по внешним источникам», не так ли?
Отметим еще несколько весьма интересных сюжетов, раскрытых авторами достаточно подробно и взвешенно. Так, занятно освещен процесс смены элит — сперва разгром родовой аристократии в Московии, а затем и возвышение чиновничества в Петербургской империи. Весьма интересно освещен и аспект «монашеской колонизации» Севера, а также особая роль Соловков: «Сил и средств на возведение соловецкой цитадели ушло больше, нежели на все новые крепости России, построенные при царе Федоре Ивановиче. Беломорская твердыня мощнее любой из них и создавалась в несравнимо более трудных условиях. Ее появление на архипелаге, оторванном от коренных русских земель, особенно учитывая сложности беломорской навигации и уровень развития строительных технологий, — настоящее чудо, по милости Божьей совершенное усилиями русских людей».
Как бы то ни было, небольшой по объему, но очень плотно фундированный фактами и идейно концентрированный труд Михайловича и Володихина, несмотря на эссеистический стиль и подчас «нескругленные» углы рассуждений, дает читателю достаточно материала для размышлений о том, что следовало бы нашему государству и народу взять за основу при «возвращении к модернизированному Московскому царству» в столь турбулентное время, чтобы на смену кризису и неопределенности пришло столь желаемое в народе возрождение и процветание России.
Автор: Василий Клинцов
Комментариев пока нет