«Устами движет Бог; я с ним начну вещать.
Я тайности свои и небеса отверзу,
Сведения ума священного открою.
Я дело стану петь, несведомое прежним!
Ходить превыше звезд влечет меня охота,
И облаком нестись, презрев земную низкость».
М. В. Ломоносов
***
Происхождение М.В. Ломоносова
Родился Михайло Ломоносов в 1711 году на большом острове, расположенном на Северной Двине, недалеко от Холмогор — Курострове. Здесь, как пишет автор известной книги о Ломоносове А. Морозов, держался довольно прочно слой предприимчивых и деятельных крестьян, обзаводившихся достатком и прилагавших немалые усилия к тому, чтобы его сохранить. К числу их и принадлежал черносошный крестьянин, мореход Василий Дорофеевич Ломоносов — отец будущего ученого.
Михайло с юных лет помогал отцу. Морские переходы физически закаляли Ломоносова, развивали его ум. Ломоносов пел и читал на клиросе, очень любил книги, разбирал и другим объяснял главы из Священного Писания, помогал при составлении письменных документов. В библиотеке земляка Христофора Дудина будущий ученый впервые увидел нецерковные книги: «Грамматику» М. Смотрицкого, «Арифметику» Л. Магницкого и Псалтырь Симеона Полоцкого. Долго просил их подарить. А когда получил, носил их повсюду с собой, называя «вратами учености».
Позже Ломоносов писал:
Немало имеем свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели.
На Севере рано началось расслоение крестьянства. Торговое движение оживляло и обогащало деятельный и предприимчивый край, создавая экономическую основу для процветания и развития высокой народной культуры, которой отличалось русское Поморье. Сюда бежали холопы и крестьяне от боярского, а потом помещичьего произвола, обретали приют и вольную жизнь гонимые, непокорные люди. Сюда бежали, стремясь укрыться от гонения никониан, старообрядцы.
В Поморье находила себе применение русская даровитость, находчивость и изобретательность, не скованные крепостным правом. С древнейших времен славилась Россия своими мастерами, которые умели строить храмы и города, добывали руду, плавили металл, ходили на кораблях по морям и Ледовитому океану, проводили математические расчеты без помощи алгебраических формул. Петровские перемены привели к повсеместному взрыву творческой и научной энергии в отечестве, к росту технической и военной мощи страны.
Несмотря на Петровские нововведения, в северных краях хранили традиции старины и патриархального быта. В младенчестве слышал Михайло, как пожилые люди поют старины, в которых прославляют подвиги древних русских героев. Легенды отражали патриотическое сознание северян, их горячую любовь к родной земле, гордость за ее прошлое и готовность постоять за нее в настоящем.
«Беломорский север наложил на Ломоносова неизгладимый отпечаток, пробудил в нем творческую энергию. Связанное тысячами нитей с жизнью всего Русского государства, Поморье воспитало и взрастило целые поколения отважных, гордых и независимых людей, умевших свято блюсти свое достоинство и национальную честь», — писал А. Морозов.
Во всей биографии Ломоносова красной нитью сквозит эта горячая, до исступления, любовь к родному Отечеству. А. Морозов описывает случай, который ярко характеризует искренний патриотизм и необузданную энергию сына простого русского помора:
«26 апреля 1743 года Ломоносов, явившись в конференц-зал, „имея шляпу на голове“, проследовал в Географический департамент, причем по дороге „показал кукиш“. Профессор Винсгейм стал выговаривать Ломоносову всю неслыханность его поступка. Ломоносов, уже добродушно смеясь, снял шляпу и стал унимать Винсгейма, упрашивая его сесть и не хорохориться. Но Винсгейм полез в амбицию. Тогда Ломоносов снова надел шляпу и стал отводить душу.
Вступившемуся адъюнкту Географического департамента Трускоту он сказал:
— А ты што за человек? Ты — адъюнкт? Кто тебя сделал? Шумахер? Говори со мной по-латыни!
Когда же Трускот пробормотал, что не умеет, Ломоносов вскипел:
— Ты — дрянь! И никуда не годишься! И недостойно произведен!
Под конец он обозвал советника Шумахера вором и пригрозил Винсгейму „поправить зубы“. Адъюнкт Геллерт и канцелярист Мессер стали аккуратно заносить в протокол все дерзости Ломоносова.
Ломоносов увидел это и сказал:
— Да! да! Пишите! Я сам столько же разумею, сколько профессор, да к тому же природный русский!»
Находясь под следствием за этот инцидент, без жалованья, на домашнем аресте, голодающий Ломоносов приступает к поэтическому состязанию и пишет самый яркий, самый сильный текст — Преложение 143 псалма. Ломоносов находит в словах Давида отзвук своих переживаний, более того, делает их средством для выражения собственных чувств:
Меня объял чужой народ,
В пучине я погряз глубокой…
Вещает ложь язык врагов,
Уста обильны суетою,
Десница их полна враждою,
Скрывают в сердце лесть и ков…
Избавь меня от хищных рук
И от чужих народов власти.
Их речь полна тщеты, напасти,
Рука их в нас наводит лук.
Ломоносовские переложения псалмов по своей ясности, величавой простоте, силе и точности выражений не имели тогда ничего равного в русской поэзии. Пушкин с восторгом писал в 1825 году: «Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему».
Сам Ломоносов, уже будучи академиком, не без гордости указывал на свое «от молодых лет обращение в церковных обрядах и служебных книгах». В этом, в частности, он видел свое преимущество перед коллегами по Академии наук, немцами по происхождению. Псалтырь и другие богослужебные тексты Ломоносов смолоду знал наизусть, что видно по его стихам и прозаическим сочинениям. «В российском языке те только слоги долги, над которыми стоит сила, а прочие все коротки», — писал Ломоносов, — «Российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма не свойственно, из других языков не вносить».
Любознательность
А. Морозов пишет, что старообрядцы были на Севере повсюду. Ломоносов встречал их во время своих плаваний на Мезень и у себя на Курострове, где у староверов было особое кладбище. Немало их укрывалось и в самих Холмогорах. Здесь в 1664 году остановился протопоп Аввакум, направлявшийся в ссылку в Пустозерский острог, задержался из-за осенней распутицы и приобрел себе последователей.
После разгрома Соловецкого монастыря в конце XVII века, братьями Андреем и Семеном Денисовыми на реке Выг, в Олонецком крае, был основан старообрядческий скит, сыгравший заметную роль в хозяйственной и культурной жизни Беломорья. В короткий срок выговские «пустынножители» создали преуспевающую общину с монастырским уставом и широкой хозяйственной деятельностью. Они охотно принимали к себе всех, ищущих пристанища, не справляясь об их прошлом.
В первой академической биографии Ломоносова написано: «На тринадцатом году младой его разум уловлен был раскольниками…» В 1728 году в записи, сохранившейся в исповедальных книгах Куростровского прихода, указано, что «Василий Дорофеев Ломоносов и жена его Ирина» явились, как и полагается, к исповеди и причастию, а «сын их Михайло» не сделал этого «по нерадению».
Старообрядческая среда выглядела на Севере более ученой и культурной по сравнению с остальным крестьянским миром. Здесь сохранялись образцы древнерусской письменности, фольклора, народных традиций и обрядов. Апологеты старой веры были людьми весьма образованными. Они распространяли в народе разнообразные знания, в которых обоснованно для своего времени, со ссылками на общепризнанные авторитеты, объясняли верующим пагубность никонианства и его учения. Не удивительно, что в этой среде Ломоносов искал ответы на свои духовные и научные вопросы. В старинных древних переплетах, ему казалось, скрывается «неисчислимая премудрость».
Георгий Флоровский в своем труде «Пути русского богословия» пишет: «Выговское „всепустынное собрание“ было действительно большим культурным очагом, особенно при жизни Андрея Денисова, этого самого тонкого и культурного изо всех писателей или богословов раннего Раскола… у него чувствуется большой умственный темперамент… На Выгу была хорошо подобранная и богатая библиотека. Здесь изучали Писание, отцов, „словесные науки“. Сам Андрей Денисов „сократил Романдолюллия философию и богословие“ (очень ходкая книга по числу сохранившихся списков)»…
Среди книг Выговской библиотеки, которые, по мнению современных исследователей, мог читать юный Михайло, находились разные издания, а не только труды Святых отцов. В Каталоге Выговской библиотеки, сохраненной Г. Яковлевым, были описаны книги: «Диалектика, Логика, Раймунда Луллия, Риторика Лихудиева, Риторика Козминская, Риторика Стефана преосвященнаго, Риторика преосвященнаго Феофана. Также Яковлев видел «списки книги Раймонда Луллия поморскаго письма».[1] Луллий мыслил и писал в рамках христианской парадигмы, используя логические построения для защиты веры, что важно было и для старообрядцев в их полемике с Синодальной церковью.
Зная некоторые достоверные факты, путем составления логических диаграмм, Луллий мог вывести, как следствие, новые положения и аргументы, подтверждающие его точку зрения. Ярким примером Луллиевской диаграммы служит открытая гораздо позже таблица Менделеева, где свойства не открытого еще химического элемента можно предсказать. Гениальные приемы, которые разработал Луллий, можно встретить в наше время в методах комбинаторики, формальной логики и кибернетики.
В «Малой книге», кратком рукописном изложении Денисовым труда «Великое искусство», говорилось об атрибутах Бога как о том, чем божественная активность привела универсум к бытию. Творение постигалось как копия или подобие Божественного совершенства. Это находилось в ключе средневековой схоластики, которая рассматривала мир как теофанию или проявление Бога, отражающееся в распространенной метафоре о мире как книге, в которой можно видеть и постигать самого Творца.
Влияние этих идей отражается в знаменитом высказывании Ломоносова: «Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал свое величество, в другой — свою волю. Первая — видимый сей мир, Им созданный, чтобы человек, смотря на огромность, красоту и стройность Его зданий, признал Божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга — Священное Писание. В ней показано Создателево благоволение к нашему спасению». Христианская вера «Божиему творению не может быть противна, ниже́ ей Божие творение, разве тем чинится противность, кои в творения Божия не вникают».
Сам Луллий, по заповеди Христа, раздал свое имущество нищим и отправился странствовать в поисках знаний, проповедовал Евангелие мусульманам. Труды его были исполнены любовью к Создателю. Он стремился исследовать вселенную, как проявление Творца, чтобы бесконечно наслаждаться Им. Ломоносов тоже отказался от наследства и «достатка» ради возвышенных идеалов науки. Жажда знаний, казалось бы, — хорошее качество, вывела его из «Отеческого рая» в прямом и переносном смысле.
Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающия от наук пресильныя стремления, которые в тогдашния лета почти непреодоленную силу имели. С одной стороны, отец, никогда детей кроме меня не имея, говорил, что я, будучи один, его оставил, оставил все довольство (по тамошнему состоянию), которое он для меня кровавым потом нажил и которое после его смерти чужия расхитят. С другой стороны, несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку квасу, протчее на бумагу, на обувь и другия нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил. С одной стороны, пишут, что зная моего отца достатки, хорошие тамошние люди дочерей своих за меня выдадут, которые и в мою там бытность предлагали; с другой стороны, школьники, малые ребята, кричат и перстами указывают: смотри де какой болван лет в дватцать пришел латине учиться.
Ломоносов покинул патриархальную святую жизнь не из безотчетного желания юности изменить свою судьбу, не от беспросветной нужды или гонения злобной мачехи, а сознательно и обдуманно, повинуясь неудержимому стремлению к науке, ради которой он был готов и на лишения, и на подвиг.
Научный метод
В Славяно-греко-латинской академии, старейшем высшем учебном заведении Московского государства, Ломоносов успешно освоил схоластическую философию и богословские науки, изучил латинский и греческий языки.
В 1736 году по направлению Петербургской Академии российские студенты, в числе которых был и Михайло, начали обучение в Марбургском университете.
Наибольшее значение для Ломоносова имели лекции Христиана Вольфа, который был кумиром немецких студентов и достиг неслыханной славы не только в Германии, но и во всей Европе. Вольф подкрепил своими методами ранние впечатления Ломоносова о способах научного познания. Немецкий естествоиспытатель был убежден, что постичь мир можно логическим путем, посредством первоначальных элементарных оснований и небольшого числа бесспорных аксиом. Стремление превратить самый мелкий вопрос в непреложную «вечную» истину, развернуть логическую цепь доказательств, простирающуюся на все уголки жизни, было связано с общим метафизическим характером его системы. Вольф создал теорию о «предустановленной гармонии», где мир состоит из непостижимых «простых сущностей» и стремится к некоей «конечной», изначально предписанной ему свыше метафизической цели, которая понималась как пригодность всех вещей для человека, поставленного в центре вселенной.
Исследование Вольф излагал в виде «математических теорем» с «доказательствами», многочисленными «определениями», «изъяснениями», пестревшими ссылками на предыдущие параграфы.
В трудах Ломоносова мы видим те же способы поэтапной постановки проблемы и решения задач, как и у его любимого учителя. Например, работая над созданием нового типа телескопа, Ломоносов подробно излагает, что «новоизобретенная» им труба «тем должна быть превосходнее Невтонианской и Грегорианской, что 1) работы меньше, для того что малого зеркала не надобно; 2) и дешевле; 3) не загораживает большово зеркала и свету не умаляет; 4) не так легко может испортиться, особливо в дороге; 5) не тупеют и не путаются в малом зеркале (коего нет и не надобно) лучи солнечные, и тем ясность и чистота умножаются; 6) новая белая композиция в зеркале к приумножению света способна».
Первым открыв с помощью самодельного телескопа атмосферу на Венере, Ломоносов в радостном порыве готов предположить, что повсюду есть жизнь. Почему нет? (Однако, уж где угодно — только не на Венере).
«Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна…
Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов;
Несчетны солнца там горят.
Народы там и круг веков…» (Вечернее размышление)
Генрих Гейне называет Вольфа более энциклопедической, чем систематической головой, для которого единство учения заключалось только в форме полноты: «Он довольствовался чем-то вроде шкафа, где полки прекрасно расположены, превосходно заполнены и снабжены четкими надписями».
И этот шкаф весьма пригодился Ломоносову! От своего учителя русский гений получил обширные сведения из различных областей науки. Помимо логики, философии, метафизики, права, Вольф читал универсальный курс математических наук, включающий теоретическую физику, механику, оптику, гидравлику, архитектуру, фортификацию и даже пиротехнику. Посылая свой отзыв о русских студентах в Петербургскую Академию наук, Вольф отметил, что у Ломоносова, «по-видимому, самая светлая голова между ними».
Вернувшись в Россию, Ломоносов увлеченно осваивает все направления научного знания, все ему интересно, все вызывает любопытство и восхищение. Он стремится со всех сторон объять «Науку наук», приводящую к точной рациональной систематизации знания. Он стремится освоить «Сто Форм» материи, времени и пространства, красоты и идеи, точки, линии и тела, необходимости, удачи, порядка, грации, теологии, философии, геометрии, астрономии, политики, закона, управления, совести и назидания.
Ломоносов закладывает основы научного познания в России.
Александр Пушкин с восторгом перечисляет все заслуги гениального соотечественника:
Он создал первый Университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим Университетом… Истоpик, механик, химик, минеpалог, металлуpг, художник и стихотвоpец, он все испытал и во все пpоник.
Исследуя возникновение тепла, Ломоносов методично, четко излагает аргументы против «теплорода» и выдвигает гипотезу о хаотическом движении частиц, опровергая «смутную идею о некоторой бродячей, беспорядочно скитающейся теплотворной материи: «В наше время причина теплоты приписывается особой материи, называемой большинством теплотворной, другими эфирной, а некоторыми элементарным огнем… считают истинной причиною увеличения или уменьшения теплоты простой приход или уход разных количеств ее».
Ломоносов исключает самый простой и очевидный факт, что свет несет тепло и вполне может рассматриваться, как та самая «теплотворная материя».
Идеи про «элементарный огонь» очень близки, по сути, выводам современной квантовой механики. Макс Планк в ХХ веке открыл, что тепло, действительно определяется количеством энергии, квантами, которые принимают в себя атомы, благодаря чему их электроны переходят в возбужденное состояние.
Ломоносов утверждал «достаточное основание теплоты в движении» самих молекул: «Очевидно, что отдельные атомы воздуха в беспорядочном чередовании сталкиваются с ближайшими через нечувствительные промежутки времени… воздушные атомы действуют друг на друга взаимным соприкосновением сильнее или слабее, в зависимости от увеличения или уменьшения степени теплоты…»
Так возникла материалистическая теория хаотического движения и диффузии. Ломоносов помещает свои взгляды в издание «Волфианской експериментальной физики», вышедшей в 1760 году. И с тех пор в каждом учебнике физики идея о тепловом хаотическом движении молекул перепечатывается на первых страницах. А квантовая теория, после установок Владимира Ульянова в «Материализме и эмпириокритицизме», осталась вне поля зрения советской школы, как и российской — до сих пор.
Наука и вера
Наука изначально возникла как еретическое учение в католической среде. Отпадение от Православия привело запад к Возрождению античной философии и Просвещению герметическими «истинами» язычников. Начиналось нездоровое любопытство католических мыслителей с поисков старинных мистических манускриптов, закончилось внедрением языческой философии в Святоотеческое богословие.
Р. Генон писал: «То, что мы называем Возрождением, было никаким не возрождением, но смертью многих вещей. Выдавая себя за возвращение к греко-римской цивилизации, оно заимствовало лишь самую поверхностную ее сторону, так как именно она могла получить отражение в письменных источниках. С этого времени существуют лишь „профаническая философия“ и „профаническая наука“, основанные на сведении знания к его самым низшим уровням — эмпирическому и аналитическому изучению фактов, не связанных с Принципом… не способных привести ни к чему иному, кроме как к узко практическому использованию».
Соединение разума с верой, человеческого знания о естественном мире с христианским учением о божественном откровении со всей силой проявилась в философии величайших схоластов XIII века — Альберта Великого и его ученика Фомы Аквинского. Несмотря на благочестие и преданность христианской теологии, обоих занижали тайны материального мира. Эти основатели схоластики не могли догадываться, каким эхом в будущем отзовутся их интеллектуальные попытки постичь все сущее. Ибо, сталкивая столь противоположные устремления — греческое и христианское, разум и веру, природу и дух,— схоластики, занявшие важнейшие форпосты в уни-верситетах позднего средневековья, готовили плацдарм для мощного взрыва в западном мировоззрении, который произведет Научная Революция.
Своим примером Аквинат легализовал в церковной жизни индивидуализм, «дал право» человеку «беседовать» с Богом без помощи Христа. Дух человекобожия, придавленный церковью, возродился в Европе в новом обличии.
Не удивительно, что некоторые мысли и выводы Ломоносова начинают противоречить традиционному христианскому мировоззрению.
Синод запрещал различные популярные статьи и сочинения, в которых излагались взгляды Коперника и делались выводы из его учения, как, например, учение о множестве обитаемых и населенных миров, приведшее в свое время на костер Джордано Бруно. Ломоносов честно открывает свои взгляды: он признает и множество миров, и гелиоцентризм Коперника. В своих стихах он славит мысль ученых, которых не могут остановить происки невежд, ханжей и лицемеров:
Клеантов не боясь, мы пишем все согласно,
Что истине они противятся напрасно.
В безмерном углубя пространстве разум свой,
Из мысли ходим в мысль, из света в свет иной…
Дабы истолковать, что молния и гром,
Такие мысли все считает он грехом.
В своем гениальном сочинении «О слоях земных» ученый отвергает идею о неподвижности и неизменчивости мира: «Напрасно многие думают, что все как видом с начала творцом создано; будто не токмо горы, долы и воды, но и разные роды минералов произошли вместе со всем светом; и потому де не надобно исследовать причин, для чего они внутренними свойствами и положением мест разнятся. Таковые рассуждения весьма вредны приращению всех наук, следовательно и натуральному знанию шара земного, а особливо искусству рудного дела, хотя оным умникам и легко быть Философами, выучась наизусть три слова: бог так сотворил; и сие дая в ответ вместо всех причин».
Ломоносов смело говорит о продолжительности геологических периодов, хотя это и противоречит библейскому преданию. Чтобы отвести от себя прямое обвинение, он лишь указывает тем, «кому противна долгота времени и множество веков, требуемых на обращение дел и произведение вещей в натуре», что «церковное исчисление» не есть «догмат веры».
Ломоносов, исследуя историю, проходит к мысли, что древнейшая человеческая цивилизация не укладывается в отмеренный буквальным толкованием библии срок: «Пусть другой разбирает все летописи церковные и светские, христианские и языческие… Я все ему уступаю и ни в чем не спорю. Но взаимно прошу и себе позволения поискать того же в своем летописце. Однако признаюсь, что никакого не нахожу приступа, никакого признака к подобным точностям. То лишь могу сказать, что по оному всех старшему Летописцу древность света больше выходит, нежели по оным трудным выкладкам».
Великий и единственно достоверный летописец для Ломоносова — это открытая книга природы. Отстаивая право на исследования, Ломоносов, подобно Альберту Великому, дипломатично, но четко пытается разграничить области богословия и науки, тем самым открывает эпоху секуляризации в России: «В сих пророческих и апостольских богодохновенных книгах истолкователи и изъяснители суть великие церковные учители. А в оной книге сложения видимого мира сего суть физики, математики, астрономы и прочие изъяснители Божественных, в натуру влиянных действий суть таковы, каковы в оной книге пророки, апостолы и церковные учители. Нездраворассудителен математик, ежели он хочет Божескую волю вымерять циркулом. Таков же и богословия учитель, если он думает, что по Псалтыре научиться можно астрономии или химии».
«Толкователи и проповедники Священного Писания показывают путь к добродетели, представляют награждение праведным, наказание законопреступным и благополучие жития, с волею Божиею согласного. Астрономы открывают храм Божеской силы и великолепия, изыскивают способы и ко временному нашему блаженству, соединенному с благоговением и благодарением ко Всевышнему. Обои обще удостоверяют нас не токмо о бытии Божием, но и о несказанных к нам Его благодеяниях. Грех всевать между ими плевелы и раздоры!»
Ломоносов сравнивает подвиг ученого с уделом Прометея, похитившим небесный огонь на благо людям, трактуя его жестокую казнь, как расправу темных невежд над искусным ученым:
Не свергла ль в пагубу наука Прометея?
Не злясь ли на него невежд свирепых полк,
На знатны вымыслы сложил неправой толк?
Не наблюдал ли звезд тогда сквозь Телескопы,
Что ныне воскресил труд щастливой Европы?
Что предали на казнь, обнесши чародеем?
Коль много таковых примеров мы имеем,
Что зависть, скрыв себя под святости покров,
И груба ревность с ней, на правду строя ков,
От самой древности воюют многократно,
Чем много знания погибло невозвратно!
Мы пламень солнечный Стеклом здесь получаем,
И Прометею тем безбедно подражаем,
Ругаясь подлости нескладных оных врак,
Небесным без греха огнем курим табак.
(«Письмо о пользе Стекла», адресованное И. И. Шувалову.)
Заключение. Искушение ума
Е. Лебедев пишет в книге «Ломоносов», что нынешнему поколению великий деятель науки и культуры почти неизвестен и даже не прочитан как следует. «Ломоносов — из тех гениев, что появляются в истории народов не то чтобы раз в столетие или раз в тысячелетие, а вообще — один только раз. Появляются, чтобы сказать соотечественникам, что кроется в каждом из них, но и подавляется, чуть ли не каждым из них. Судьба Ломоносова вместила в себя семь веков, которые были до него, и почти три века, которые были после. Читать Ломоносова и писать о Ломоносове надо, в сущности, с одной целью — чтобы разобраться в самих себе».
Многим людям, кто писал о Ломоносове, виделось в нем что-то «свое». Эпоха Просвещения, хлынувшая из Европы в Россию, несла его имя как знамя преобразовательной миссии. Советская наука приняла Ломоносова с «распростертыми объятиями», как человека из народа, простого «представителя пролетариата и крестьянства», а также основателя материалистического мировоззрения в физике. Современные старообрядцы тоже признают гениального помора «за своего», поддерживая легенду о выдвижении талантливого юноши из старообрядческой среды Выга.
Но Ломоносов — ничей. Он всегда и везде отстаивал одно только право — на личную духовную и научную свободу, индивидуализм. Казалось бы, все усилия и жар души своей он посвятил служению Отечеству и Правде. Пытливый ум, горячий нрав и отсутствие каких бы то ни было параллелей своему гению среди современников, привели его к одинокому «подвигу исповедничества»… собственных воззрений на мир.
Мало просто почитать великого ученого, принимая без критики его авторитет, умиляясь его возвышенному стилю, но хорошо бы внимательно проанализировать его путь, открытия и заблуждения. Тот враг, с которым пришлось столкнуться гению, не был осознан ни им, ни «благодарными потомками» в «системе координат» традиционного православия.
Для старообрядцев судьба великого русского ученого и просветителя весьма показательна. Через его жизнь прошел «водораздел», как при потопе. Правда, святая жизнь древней Руси осталась позади, в прошлом, а новые мудрования и лукавства просвещенного века, преломившись в душе его, вошли в будущее, став окончательным и неизбежным уделом всей России. Ломоносов для нашего Отечества, вслед за своими предшественниками, европейскими учеными, создателями механики, физики, астрономии, провел ясную демаркационную линию между рациональным научным познанием и откровением веры.
Андрей Белобоцкий, создав перевод «Великой и предивной науки», назвал Раймунда Луллия «преосвященным учителем», «великим философом и богословом», который надеялся открыть новые истины во всех науках, достичь сближения народов и культур.
Настоятель Выговской пустыни Андрей Денисов признал в духовной алхимии Луллия «великую науку каббалистичную», как «естество… всех вещей соборнейшее». Кабалистика воспринималась им, как «книга живой природы», «мистическая геометрия» Божьего мира.
Пико дела Мирандолла (1463-1494) писал: «Леллизм — естественный союзник герметико-кабалистической философии».
Фрэнсис Йетс установила факты: «Техника Луллия основана на Божественных именах и числовых комбинациях… то же в каббале… каббалистическая доктрина созерцания Бога через сефироты аналогична луллиевому созерцанию через атрибуты».
На протяжении тысячелетий иудейские богословы, античные и мусульманские философы, католические теологи развили обширную область знания, соединенную с мистическим опытом. Древние мудрецы и ученые осмыслили, казалось бы, все возможные варианты возникновения и развития нашей вселенной, создали массу теорий о способах постижения Бога «по косвенным признакам»: эманациям, числам, сферам, эонам и т. п.
Архимандрит Константинопольской православной церкви Софроний Сахаров в книге «Старец Силуан Афонский» настоящим делом ума определяет не создание теорий, но безмолвие. Среди мыслей, с которыми борется подвижник, кроме действия грубых плотских страстей, мечтаний, он выделяет еще один тип воображения, который вызвал много недоумений у современников: «…попытки рассудка проникнуть в тайну бытия и постигнуть Божественный мир… неизбежно сопровождаются воображением, которые многие склонны называть высоким именем богословского творчества. Подвижник умного безмолвия и чистой молитвы решительно борется в себе с этим видом „творчества“, потому что оно является процессом обратным порядку действительного бытия, так как при этом человек творит Бога по образу своему и по подобию …душа в смирении созерцает Господа без всяких помышлений…»
Тысячелетний опыт умного делания греческих и русских православных монахов подтвердил на опыте «Триады о безмолствующих». Святой Григорий Палама утверждал, что истинное богопознание — это опытное богообщение, превосходящее как катафатический, так и апофатический путь к Богу. «Богословствование так же уступает этому видению Бога в свете и так же далеко от общения с Богом, как знание отличается от обладания. Говорить о Боге и встретиться с Богом не одно и то же… Будучи превыше всего тварного, Бог онтологически неприступен, и никакое устремление тварных существ горе не может само по себе привести их к преодолению границы между тварным и нетварным. Бог совершенно свободно являет, открывает Себя твари — когда, как, кому и в какой мере Он Сам хочет».
В письме к Евстафию Севастийскому Василий Великий пишет: «Долгие годы, растратив на суету и почти всю юность сгубив в тщетных трудах, которые я предпринял, стараясь усвоить учения обессмысленной Богом мудрости, однажды, словно встав от глубокого сна, я увидел негодность мудрости „отмененных властей века сего“ (1 Кор. 1:22), пролил немало слез над своей несчастной жизнью и взмолился о даровании мне какого-нибудь руководства».
Григорий Палама словно предостерегал Ломоносова: «Видишь? Пустой, вредной, бессмысленной называет Василий Великий внешнюю ученость, математические науки и добываемое ими знание, — то самое, которое, ты говоришь, некоторые люди объявляют теперь конечной целью созерцания и корнем спасения! …я назвал бы вместе добром и злом навыки и одаренность в многоязычных наречиях, силу красноречия, знание истории, открытие тайн природы, многосложные методы логических построений, многотрудные рассуждения счетной науки, многообразные измерения невещественных фигур — все это колеблется в зависимости от мнений и легко изменяется, сообразуясь с целями людей… хоть занятия эти хороши для упражнения остроты душевного ока, но упорствовать в них до старости дурно».
Ломоносов или не успел прочесть «Триады о безмолствующих», или не разобрал их смысл в годы «уклонения в старообрядчество». Внимание его привлекли другие «более новые и прогрессивные» книги. Ломоносов до смерти не смог осознать свои заблуждения, поэтому назвать его старообрядцем трудно. Он ушел от настоящей христианской веры, и жизнь его прошла в мирской суете, — благородной, патриотичной, возвышенной, — но, увы, бесполезной для души человека. Констатируя свой печальный итог, он пишет письмо Якобу Штелину: «Я вижу, что я должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть. Жалею токмо о том, что не мог я свершить всего того, что предпринял я для пользы Отечества, для приращения наук и для славы Академии, и теперь при конце жизни моей должен видеть, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мной…»
Нет, не исчезли его старания! Живут в веках. Гений Ломоносова всех потомков «увел» за собой, как Сусанин, в «мутные непроходимые болота» достижений прогресса, где царят компьютеры и электронные карты.
Созерцание красоты и гармонии природы, несомненно, может привести человека, как Святую Варвару, к открытию существования Творца. Но познание мира — лишь один из способов обнаружить Истину, которая дарует нам сыновство христианской веры.
В старообрядческой среде были и есть высокообразованные люди, которые способны освоить достижения любых современных наук, понять умозрения всех богословских и философских концепций.
Но истинная суть мироустройства не познается в умственных построениях, изучении материальных объектов и законов гармонии, а дается каждому человеку индивидуально в процессе личного Богообщения, в чистоте души от любых вещественных и мысленных прилогов тварного мира.
[1] Дружинин В. Г. «Словесные науки в Выговской поморской пустыни». 1911 г.
Комментариев пока нет