Единоверческий священник Иоанн Тимофеевич Верховский (1818 — 1891) был ярким, даже скандальным для своего времени публицистом и богословом. Он поднимал неудобные для тогдашней синодальной Российской Церкви темы, был далек от идеализации существовавшей реальности и много неприятностей претерпел от официальной «консистории», в том числе от обер-прокурора, однако не переставал говорить и писать правду, отстаивая свои взгляды на старообрядчество и единоверие.
Под конец жизни он был лишен в РПЦ священного сана (как считается, за фактический переход к белокриницким староверам), а после возвращения из эмиграции в Петербург скончался и был похоронен как простой мирянин. Без преувеличения, лучшим исследователем биографии и творчества Верховского является к.и.н. Роман Майоров — также в прошлом единоверец, перешедший несколько лет назад в РПСЦ. Научные работы Майорова доступны в Сети, и желающие могут обратиться к ним. Нас же интересует идеологический, концептуальный вопрос — есть ли в трудах о. Иоанна Верховского что-то «субстантивное» для современного единоверия и Русской Церкви в целом?
Безусловно, не только есть, но и вообще проигнорировать эту фигуру, рассуждая о современном состоянии старообрядных приходов в РПЦ, просто невозможно. Итак, какое же «завещание», какие уроки оставил одиозный правдолюб (и правдоруб), священник старого обряда в XIX веке, приверженцам древлеправославия в столетии XXI? Что из его наследия актуально, а что устарело и преодолено?
«Верность святоотеческому благочестию»
Прежде всего, рассмотрим отношение Верховского к старообрядчеству как таковому. Это поможет оценить, какую роль он уделял единоверию как движению навстречу старой вере. Вот пара цитат: «Старообрядство само в себе, в чистом его смысле, не есть ни ересь, ни раскол, а прежде всего верность своему отечественному и святоотеческому благочестию, а потом справедливый, канонически законный, священно-обязательный протест народа, самого тела церкви, против властного произвола архипастырей» [1, с. 17]. В другой работе он подробно разворачивает это определение, разбивая его на пункты: «Старообрядчество, прежде всего, есть [1] держание старого обряда, — обряда безукоризненно православного, обряда древних наших государей и святителей. На это держание московскими соборами 1656–1667 годов была наложена «запретительная клятва». Поэтому Старообрядчество стало [2] противлением в обряде церковным властям… [3] Старообрядчество есть протест против безрассудств властного произвола. Далее, свободность и смысленность следования за пастырями есть характернейшая черта, отличающая восточное православие от папизма, который требует от пасомых безусловного послушания до отречения от смысла и совести. [4] Старообрядчество есть собственно протест русского православного народа против внесения архипастырями идей и дисциплины папизма в теорию и практику отечественной церкви. [5] Старообрядчество, в-пятых, есть народный протест против посягательств чужеземности на русскую народность, так возмутительно обнаруживших себя в «запретительной клятве», продиктованной греческими проходимцами и киевскими латинистами, господствовавшими тогда на Москве» [1, сс. 243-244].
И, наконец, вот еще характернейшая цитата: «Старообрядчество? О, это — верный сын апостольского православия, это — ревностный хранитель святоотеческого благочестия, это — крепкий стоятель за русскую народность, за отечество и царский престол, это — и ваших преосвященств благоговейный чтитель, если бы только сами ваши преосвященства благоволили стать истинными святителями, т.е. прежде всего прямодушно и безвозвратно отреклись от обрядонасилия и остальных эллино-афонских и киево-латинских преданий» [1, с. 285].
«Подражание латинской унии»?
Хлёсткая критика церковных порядков составляла важный эмоциональный элемент публицистики Верховского. По Р. Майорову, для него «неравноправие единоверцев — прямое следствие неканонического устройства Русской Церкви». Следовательно, невозможно было паллиативными действиями, бюрократическими полумерами приблизиться к идеалу Святорусской Церкви. О. Иоанн пропагандировал программу консервативного возрождения со всей присущей ему энергичностью и бескомпромиссностью. Что же он вкладывал в концепцию «соединенческого» единоверия, противопоставляя его безжизненному казенному «платоновскому»?
«Не ясно ли, что у нас в России два единоверия. Одно действительное, истинное, не допускающее никаких стеснений и ограничений, единоверие, о котором (вернее, о признании которого за Старообрядством) просили митрополита Платона старообрядцы и как разумели его Высоковские иноки; другое единоверие официальное, Синодское, изобретенное Платоном, единоверие двусмысленное, лживое, противоречащее и себе, и здравому смыслу. Платоновское единоверие есть подлинное подражание латинской унии, только лишенное латино-иезуитской смысленности. Там уния — средство к совращению из православия в латинство, из одного исповедания в другое ему враждебное, а у нас из Православия в то же Православие» [1, с. 40].
Двусмысленность «платоновского» единоверия Верховский видел, прежде всего, в неотмененности клятв и прещений XVII века: «Ежели старый обряд не православен, и служение по нему не богоугодно и не спасительно, то думаю, зачем бы Св. Церкви и дозволять это неправославие и это небогоугодное служение хотя бы и временно: такая мера недостойна Церкви; а после этого и я что же такое, как не бессмысленное орудие дипломатики, в деле веры и спасения неодобряемой неповрежденной Христианской совестью? Нет, это не в моем характере. Нет, думаю я, единоверие не может быть ни двуличным, ни половинчатым: оно должно быть совершенным или православием, или же неправославием. Ежели единоверие есть православие, то должно постараться очистить его от Платоновской двусмысленности, заставить молчать его клеветников. Если же единоверие точно есть неправославие, то мне должно выйти из него хотя бы в сельский приход, должно, во что бы ни стало, выкарабкаться из этой грязи, отвязаться от этой иезуитской миссии».
Выход из этой «недоброкачественности» и двусмысленности, «оскорбляющей русский народный дух», Верховский видел в конкретной альтернативе: «Передо мной ясно обозначились два положения. Наше „Соединенство“, святое, спасительное и без упрека древлеправославное, и „Единоверие“ платоновское, исказительное, безжизненное, бессмысленное, пустое, лживое, которое усиливается наше святое соединение обозвать неправославием, обратить в веру временну, в латино-иезуитскую унию, — положение противное и истине, и совести, и здравому смыслу, положение оскорбительное и для нас, и для Св. Церкви, и в которое однако ж, Платон, Синод и архипастырство усиливаются нас втоптать и втихомолку, и открыто, насильно… Отвечаю противувопросам: ежели под единоверием вы разумеете наше святое соединенство, как понимали его высоковские иноки, то зачем мне бежать от него? Основания этого нашего соединенства, в их сущности, святы и спасительны» [1, сс. 480-482]. Естественно, что сегодня, когда такие канонические двусмысленности, как клятвы XVII века и полураскольнический, неравноправный статус «единоверческой церкви», устранены, полемическая острота уже должна быть снята. Однако это говорит лишь о достижении целей «программы-минимум», а не о полноценном возрождении Руси православной.
«Восстановление благочиния по образцу церквей единоверческих»
Верховский предлагал принять не только особое видение единоверия (что уже фактически свершилось после решений Собора 1971 года), но и своего рода программу для реформирования (контрреформирования) общеправославных церквей по образцу старообрядческого благочестия: «Посмотрите на церкви православные. Там, вместо св. иконы часто встречается картина, льстящая чувственности; в пении слышится утонченность, имеющая целью не служение Богу, а услаждение слуха; в стоянии смешанность мужеского пола с женским; вхождение, стояние и исхождение неблагочинное: перехождение с места на место, поглядывание во все стороны, откидывание в сторону то одной ноги, то другой, здравствование друг друга, осведомление о здоровье, текущих делах и т.д.. Не то в церквах единоверческих. Здесь в иконных изображениях видится строгость форм, приличная святости и важности изображаемых предметов; в пении степенность, приличная служению Богу и вместе безыскусственность и задушевность».
Верховский был убежден: «Восстановление в церквах православных благочиния по образцу церквей единоверческих послужило бы к большему утверждению в народе благоговения к церковному богослужению, большего почтения к совершателям его и к большему усердию исполнять самые постановления Церкви, быстро забываемые и оставляемые обыденной жизнью» [1, сс. 313-314]. Он исходил из того, что «старый обряд должен быть благословлен и благословляем без всяких условий, оговорок и ограничений для всех и каждого, во всех церквях и приходах господствующей Церкви» [1, с. 394]. Но ведь в этом корень проблемы! Как же могут отказаться от «оговорок и ограничений» те архи- и просто пастыри, чья идеология не терпит пересмотра «реформ» XVII века, кто согласится лишь на косметическую ревизию обрядовой стороны дела?
Отмечу «на полях», что ни клятвы, ни их отмена, ни дискриминация староверия, ни его равноправие не приближают и не удаляют от Христа. Ситуация со староверами — локальная великорусская история, иллюстрирующая историческое искажение евангельского пути применительно к конкретной политической проблеме — борьбе за доминирование на Руси между московской «партией» и ее оппонентами из числа «афонских пан-эллинистов и киевских латинистов» [1, с. 276]. Тем не менее, те события имели и мощное эсхатологическое измерение — вот она, методология борьбы против национальной церкви, вот они, цели и средства врагов, которые не раз уже побеждали христиан на полях духовных битв истории. Но главное, что было в ходе реформ утеряно, — это дух евангельской свободы и христианской любви внутри церковного сообщества, особый «запах» Святой Руси. Именно эту тему можно назвать преобладающей в публицистике Иоанна Верховского, и именно этот аспект наиболее актуален для нашего времени.
«Без свободы нет общества Христова»
Что же пишет Верховский о свободе в Церкви? «Вера и любовь немыслимы без свободы. Свобода в Церкви есть как бы сосуд, в котором содержатся вера и любовь; есть как бы скорлупа, которая бережет растительную способность ядра; есть как бы влага, без которой и в землю вложенное зерно не может дать ростка. И Господь свободе каждого предоставил быть с Ним в Его союзе или не быть. Без свободы нет любви; нет любви — нет и завета; нет завета и союза — нет и общества Христова, нет Церкви. Поэтому ту сторону Церкви, которая противополагается авторитету, можно и должно называть свободою. Авторитету вверил Господь хранить и пестовать свободу, как нравственное начало, связав его со свободой и народом совершеннейшей, Божественной гармонией отношений между ними, которые определяются словами: взаимно-любовь, взаимно-единость, взаимно-деятельность и взаимно-зависимость. Последняя состоит для пастырей в обязательном согласии их с пасомыми» [1, сс. 250-251].
Итак, вместо внедренного киево-могилянскими агентами Запада «папизма» и авторитаризма — идеал православной церковной соборности, гармоничного «союза любви». «Русский великий народ превратился бы в толпу идиотов, если бы в делах религии отказался от свободы, а с нею — от смысла и совести; перестал бы быть православным, если бы дозволил навсегда утвердиться в своей церкви папизму; и не стоил бы имени народа, если бы не стал за свою плоть и кровь, за свои народные характерности» [1, с. 244]. В этом видится близость Верховского к славянофильскому течению русской мысли и почти пророческое предостережение потомкам, пошедшим в ХХ веке путями еще большей несвободы.
Итак, мы «пробежались» по творчеству одного из наиболее ярких, где-то даже одиозных единоверческих публицистов прошлого. Очевидно, что многое из волновавшей его проблематики неактуально, представляет лишь историко-архивный интерес. Тем не менее, на мой взгляд, дух и «заряд» этой публицистики в корне не устарел! Поменялся церковно-исторический контекст, сменились действующие лица, сбылись даже вековые мечты об «отмене клятв» — но многое ли поменялось по сути с синодальных времен, не в букве, а в духе? Как бы читался сегодня, например, такой абзац: «Настоящие отношения архипастырей к старому обряду суть извращение святительского пасения в дипломатическую изворотливость, а личные их служения в церквях единоверческих, по меньшей мере — лицемерие. И это-то „Единоверие“ архипастыри рекомендуют и Самодержавию, и старообрядцам» [1, с. 394]?
Дихотомию «двух единоверий» Верховского сегодня можно представить как мем, обыгрывающий идею социальной рекламы против курения: слева лёгкие курильщика, справа — здорового человека. Не выстраивается ли в современной РПЦ «единоверие курильщика», унаследовавшее часть негативного, патологического опыта прошлого? Что, если вместо имени «Платон» в критических пассажах Верховского о казенном единоверии подставить, допустим, какое-то другое? Как и кому удастся сформировать программу «единоверия здоровых людей» — литургического и идеологического ядра Святорусской Церкви Христовой? Порассуждаем об этом вскоре в продолжение нашего разговора.
[1] Протоиерей Иоанн Верховский. Труды. СПб., Квадривиум, 2014.
Автор: Василий Клинцов
Комментариев пока нет