В конце позапрошлого года увидела свет [1] книга историка, искусствоведа и публициста, в прошлом политического деятеля Александра Никитича Севастьянова «Золотой век русского искусства — от Ивана Грозного до Петра Великого. В поисках русской идентичности» [2]. Новая работа представляет собой плод его многолетних исследований и размышлений над особенностями русской культуры, этнографии и национального стиля. «Познать себя и быть собой — есть ли что важнее для личности, будь то народ или индивид? Я был бы рад, если бы настоящий труд помог русскому народу и русскому индивиду осуществить эту задачу», — пишет автор.
Энциклопедический эрудит, русский интеллигент «старой школы» и глубокий исследователь, работающий на стыке различных дисциплин: политологии, антропологии, культурологии, социологии, — А. Н. Севастьянов всегда привлекает обширную фактологию, проводит временами парадоксальный, но неизменно обстоятельный анализ и подталкивает читателей к признанию своих оригинальных, неполиткорректных и ярких концепций. Новая книга — не исключение. На нескольких сотнях страниц этого тома вас ждет увлекательное путешествие по миру русского искусства и исторические экскурсы с остроумным и эпатажным проводником, чье интеллектуальное и личное обаяние не дадут скучать.
Национальные представления о прекрасном
Собственно, уже с заглавия книги читателю предлагается пересмотреть трюизм «золотой век», который обычно ассоциируется с пушкинским временем, в пользу значительно более раннего этапа русской культуры. Севастьянов ставит под сомнение саму идею атрибуции XIX столетия как «золотого века русской культуры»: «Золотой-то он Золотой, да только русский ли?.. Берет сомнение: насколько русскими были эти „золотые“ достижения — то есть, насколько выразился в них дух именно русской нации, ее национальное начало, национальное своеобразие. Ведь с XVIII вся русская витринная литература и искусство, включая музыку и архитектуру (т.е. культура высших классов, представляющая нацию на мировой сцене), создавалась не по национальным, а по европейским лекалам».
По убеждению автора, собственно русская культура проявилась с максимальной полнотой тогда, когда в ней ярче всего была выражена связь с «имманентными чертами русского национального характера»: «Предназначение любой национальной культуры — выражать национальную самобытность того или иного народа, его природную внутреннюю сущность, его душу», — пишет Севастьянов. Подробно повествуя об «эстетической эволюции Древней Руси», автор приходит к своему основному тезису: её подлинный «Золотой век» это позднее средневековье, между XV и XVIII столетиями.
Первая цифра масштабного «таймкода» — XV век — это время, когда «в творчестве русских мастеров искусства все сильнее проявлялись черты национального характера, национального представления о прекрасном, о гармонии, о должном, добром и истинном. Закалялся национальный характер, вызревали и укреплялись национальные архетипы, концентрировалась национальная самобытность. Происходило духовное созревание, возмужание русского народа, прошедшего через века изоляции и борьбы с тяжелейшим инородческим игом, закаленного созданием собственного национального государства и своим преобразованием в единую нацию». Даже лики на иконах приобретали тогда славянские, северные черты.
Главным визуальным символом, знаменем, художественным выражением этого времени Севастьянов называет звенигородский «Спас», этот «победительный, жизнеутверждающий, источающий оптимизм образ», вдохновленный, по мнению автора, свержением золотоордынского ига: «Под видом Христа перед нами предстоит не просто Спаситель рода человеческого, но и спаситель Руси, истинно русский князь-победитель, исполненный света, мощи, величия и благостыни. Недаром его незабываемый, бесподобный и бесконечно родной нам лик так популярен — ведь это наш национальный символ, ни более ни менее: духовный портрет русского народа».
Следующим важнейшим символом, выражающим новую идею — Святой Руси — уже для XVI века, Севастьянов называет московский собор Покрова-на-Рву — храм Василия Блаженного: «Собор — настоящий праздник русской души, „разлюли-малина“, родная и милая, ни на что в мире не похожая. Он — сущий пряник пряный, глиняная игрушка расписная, нарядная: кокетливо украшен резными карнизами, многими кокошниками, нишами, оконцами, керамическими цветными звездами и плитками, оторочен металлическими золочеными кружевами и спиралями, кольчатыми подвесками-колтами… Перед нами — каменный слепок русского духа. Его значение как эстетической исповеди и проповеди русского народа непреходяще. И все это прекрасно осознавалось уже с момента создания собора». В чем еще уникальность и выразительность храма Василия Блаженного? По мысли Севастьянова, именно в нем воплощены с одной стороны «восточные веяния, господствовавшие в русском искусстве и быте XVI-XVII вв.», а с другой стороны — «собственно русский дух, в том числе через такой новый, чисто русский архитектурный мейнстрим, как шатровое зодчество, эталоном которого Покровский собор был и остается».
Автор далек от европоцентризма и убежден в том, что составной частью русского стиля «золотого века» является воспринятая русскими людьми турецкая, персидская и т.п. эстетика: «Для русской души общение с прекрасным во многом означало общение с Востоком. Это был праздник, который хотелось длить без конца… „Русскость“ эстетически, да и философски уже широко воспринималась именно как „восточность“». И действительно, анализ рынков того времени подтверждает, что с этим вектором торговой и культурной политики у Руси все было отлично. А вот с Европой, начиная с Ливонской войны, начались большие проблемы: «Первое „лобовое“ столкновение в целом всего русского народа с широким фронтом западной культуры возникло во время Смуты — причем в максимально насильственной, грубо-агрессивной форме экспансии Запада. Первостепенную роль в первичной вестернизации России какое-то время играла Польша — наш исконный враг… После смерти Бориса нашествие на Русь иноплеменных с Запада приняло почти бесконтрольный характер настоящего обрушения, поставив русский народ перед лицом европейской цивилизации в ее наиболее эффективном и наименее гуманном, враждебном для русских проявлении».
Как отразился антагонизм Запада и России на русском искусстве? очень сложным образом: «Грубая и бестактная попытка Лжедмитрия и Кo в начале XVII века сменить восточный вектор русского развития на противоположный, западный, провалилась скоро, позорно и страшно. Непрошенная экспансия Запада не была принята и одобрена московитами, вызвала у них отторжение, аллергию. Народ не захотел принять подобных перемен. Наши предки не были толерантными! И потому спаслись, и выжили, и уцелели». Порожденная Смутой настороженность русских по отношению к Западу продержалась несколько десятилетий, пока наконец при царе Алексее Романова не произошло «прорыва западной цивилизации» на Русь. И главными, «самыми неуступчивыми и фанатичными противниками западного влияния», наиболее средневековыми, противостоящими модернизации-европеизации людьми оказались — кто бы вы думали? русские староверы, конечно же.
Раскол — незаживающая рана
Какова роль Раскола в истории русского духа, русской культуры? По мнению Севастьянова, она сопоставима с переносом Петром I государственной столицы: «На своем пути в сторону Европы Россия прошла две „точки бифуркации“ и две „точки невозврата“, необратимо изменившие в корне всю ситуцацию в стране. Во-первых, это Раскол, а если быть совсем точным — 1666 год, когда царский и патриарший престолы союзно отреклись от веры отцов, а затем и анафематствовали ее, поставив крест на становлении национального русского варианта христианства. А во-вторых — перевод столицы Русского государства на берега Балтики в 1703 году. Известно, что Иван Грозный порывался перенести столицу в Вологду, царевич Алексей тоже мечтал о переводе — в Ярославль. Наверное, если бы состоялся такой перевод столицы в один из древних, корневых русских городов, история пошла бы совсем другим путем. Но Петр все решил по-иному и перенес ее в свой Санкт-Питер-Бурх, чем определил новый вектор развития русской культуры, принципиально отличный от векового, традиционного».
Автор пишет: «Нельзя не отдать должного верному национальному чутью старообрядцев, уловивших тот очевидный ныне факт, что вестернизация не только была движителем и сопутником Смуты, но и внесла, в свою очередь, смуту в русское народное сознание, нарушив становление русской национальной идентичности. Что жестоко аукнулось не раз и продолжает аукаться в русской истории. XVII век для нас — точка бифуркации, которую мы вынужденно прошли второпях, ломая самих себя через колено, без учета многих последствий. Истоки великой русской трагедии и многих мелких неурядиц находятся именно здесь… Раскол — крушение русского национального варианта христианства („древлего благочестия“), в сочетании с форсированной вестернизацией, выбили из-под ног русского народа основу национального самосознания и единства, от чего мы страдаем до сих пор».
Под этим абзацем легко подписался бы абсолютно любой апологет старообрядчества. В других местах книги А. Н. Севастьянов столь же однозначно называет Раскол «незаживающей раной» и «величайшей исторической трагедией русского народа», подробно излагает взгляды Аввакума, пишет о том, что «русское старообрядчество пронесло через века именно русский национальный вариант христианства, сложившийся в XIV-XVI вв.» и играло роль «в утверждении русской национальной идентичности». Но А. Н. Севастьянов не был бы сам собой, если бы не «уравновесил» эти пассажи, уже достаточно банальные для русской мысли, парадоксальной оценкой… патриарха Никона: «Русские патриархи — и Никон более других — делали все, что могли, для того, чтобы русские люди оставались вполне русскими во всех отношениях: по внутреннему духовному содержанию, по внешнему виду, по культуре и быту. Вестернизация была злом, пусть неизбежным и даже необходимым, поэтому ее воздействие на русскую жизнь не должно было выходить за рамки той конкретной функции, ради которой приходилось ее терпеть».
С другой стороны, «русофилом Никон не был ни в коем случае и никаким образом; ни русским национализмом, ни патриотизмом он не „грешил“. И не терпел „латинян“ вовсе не по данным соображениям. Именно это обстоятельство проложило между ним и старообрядцами, Аввакумом в частности, непроходимую огненную реку, стало причиной внутреннего краха и расщепления русского народа». И это только начало увлекательных «никоноведческих» страниц книги! Злополучному патриарху, «честолюбивому мордвину», чьи «вселенские амбиции толкали его на путь отказа от любых национальных русских форм православия», — уделено весьма пристальное внимание, целая глава! Пересказать ее не представляется возможным. Вкратце отношение автора можно проиллюстрировать следующей цитатой: «Позицию Никона нельзя считать последовательной. С одной стороны, для него были неприемлемы любые формы проявления русской самобытности в церковной жизни, неприемлема в принципе отечественная „национализация православия“, он считал ее теоретически недопустимой. Никона влекло к себе не столько русское „дивное узорочье“, сколько суровая монументальность XV века и более ранних образцов, вообще „византийщина“». С другой же стороны, Никон продолжал развивать шатровое строительство и в целом, будучи «латинофобом», противостоял копированию западных образцов.
В результате родилось главное — после трагической для Руси «книжной справы» — его детище: «Новоиерусалимский монастырь превратился в годы стройки в своеобразную точку сборки русских художественных сил и породил в русском искусстве огромные последствия, благодаря которым окончательно сложился наш национальный стиль в архитектуре, живописи и сфере прикладного искусства». И именно Воскресенский собор, по мысли Севастьянова, стал визуально выражать новую идею — Третьего Рима. Храм Василия Блаженного и Воскресенский собор на Истре — два этих символа по-своему олицетворяют два этапа «Золотого века русского искусства», по Александру Севастьянову. Так, «царствование Ивана Грозного — это время рождения русского духа. Мы впервые становимся вполне „вещью в себе“, обретаем самость, наша самобытность устремляется к наиболее завершенному виду. „Византийщина“, как и „ордынщина“, как и „итальянщина“ уходят в прошлое. Но и наша неевропейскость становится предельно самоочевидной».
В мечтах об истинной Руси
Что же тогда иллюстрирует Воскресенский собор в монастыре на Истре, строительство которого пришлось на «вторжение» западных образцов, мастеров и идеологов? Читайте об этом в книге. Намекну лишь, что Севастьянов описывает «неуклонное и непрерывное, вплоть до начала XVIII века, действие известного „русского алгоритма“: взять у других стран и народов нечто ценное, полезное в подходах и технологиях, преобразовать это „нечто“ в соответствии с русским духом — и превратить в элемент национального русского искусства, русского стиля». Способность воспринять чужое заимствование, переплавить его на свой лад и произвести нечто самобытное — не каждая нация это умеет. Русские — могут!
Да, А. Н. Севастьянов не церковный апологет и тем более не ревнитель древлего благочестия, а светский культуролог-исследователь, поэтому в отличие от Аввакума он высоко оценивает иконы Симона Ушакова, под кистью которого в том числе и происходил «благотворный отрыв эстетики от богословия». Он пишет, что «стиль русского барокко как таковой явился вполне закономерно и самородно, повинуясь законам эстетического развития и запросам русского народного духа». Для него «отрыв от канонов, от традиции, притом не только византийской, но и от связанной с оною более ранней древнерусской», — это не драма средневековой веры, а «естественный итог развития русского народа, представленный в искусстве». Автор в целом положительно оценивает «воздействие западных маньеристических и барочных традиций». По Севастьянову, «развитие русского маньеризма» свидетельствовало «о духовном росте новоявленной русской нации». Что здесь подразумевается под маньеризмом? А это и есть, собственно говоря, ответ А. Н. Севастьянова на вопрос о русском стиле в изобразительном искусстве как базовом элементе национальной идентичности.
Не стану интриговать читателя и процитирую самый вкусный, «ударный» фрагмент книги, манифестирующий основную концепцию автора: «Русский маньеризм во всей совокупности его отличительных черт, запечатленных в „русском узорочье“ и московском барокко, создал и оставил нам в наследство зримую Русь как особый баснословный, фантазийный мир, как страну сказочной прелести, истинно „Берендеево царство“, ни на что не похожее, не существующее более нигде в мире, уникальное. Поражающее воображение. Каким оно и вошло в мировое культурно-историческое пространство и в сознание современников и потомков. В мечтах об истинной Руси мы все же неизменно возвращаемся в этот Золотой век. Ибо там мы находим во всей силе проявивший себя русский дух: ликующий и жизнелюбивый, вечно жаждущий праздника и принимающий жизнь — прекрасный Божий мир — в ее пестроте и многообразии, в экстремальных проявлениях и запредельной пышности, богатстве и… красоте!».
И действительно, «насколько стиль русского узорочья и русского маньеризма во всех его модификациях оказался адекватен русскому духу, насколько полноценно и неповторимо его отразил и выразил, свидетельствует тот факт, что как только в России при последних Романовых (с середины XIX века) возобладали русофильские настроения, именно этот стиль стал источником нескончаемых цитат, имитаций и интерпретаций». В самом деле, предреволюционные десятилетия оставили нам столько прекрасных образцов русского стиля! И как гадко, что его пытаются называть то «псевдорусским», то «неорусским», замыливая суть. Именно его образы мы воспринимаем как само собой разумеющееся, с детства родное и любимое, как картины Васнецова или комплекс зданий у Красной площади: «В поисках своей идентичности русское общество с неизбежностью обратилось именно к Золотому веку русской культуры, ни к какому другому. И в результате в русском искусстве триумфально процвели историзм и русский модерн — последний Большой Стиль царской России».
Есть ли надежда на подобное возрождение русского стиля в наши дни? А. Н. Севастьянов оптимистично считает, что да, есть: «Несмотря на все разрушительное воздействие разрыва исторических связей с дореволюционной Россией, который насаждался в Советской России, и несмотря на очередную сильнейшую волну вестернизации и космополитизации, которой наша страна подверглась с 1980-х гг., русский дух не исчез, и перекличка нашего века с русским Золотым веком продолжается». Я со своей стороны горячо поддерживаю призыв автора к культурной элите и государственным властям России — усиливать «культивацию корней», возрождать русский стиль как основу нашей идентичности, чтобы русский дух, а вместе с ним и его носители, не исчез, чтобы не было им переводу. Без этих корней нам не выстоять.
[1] В формате электронной книги доступна в онлайн-магазинах и на персональном сайте автора.
[2] Автор книги приходится председателю Всемирного Союза староверов Л. М. Севастьянову однофамильцем.
Автор: Василий Клинцов
Комментариев пока нет