Художники параллельного мира, или Рукописные сокровища старообрядческих мастеров

По манускрипту скриптора перо
Скрипит, лета скрепляя в цепь литую. <…>
Грядущее как прошлое старо
Не разделить с речной водой — морскую.
К. Я. Кожурин. «Царский путь».

На одной из своих картин, написанной в 1986 году, когда, казалось бы, мир традиционной культуры был уже безвозвратно утерян, а советское «царство» клонилось к своему неминуемому концу, Илья Глазунов изобразил два параллельных измерения, своего рода две России: в верхней части композиции возвышались типичные, характерные для тех лет унылые позднесоветские многоэтажки, под которыми на еще более унылом митинге толпилась серая масса их обитателей, а в нижней, «подводной» части раскинулся тот самый утерянный мир, изображенный в виде эпического древнерусского града и его жителей. Убожество и невзрачность первых контрастировали с величественной красотой, яркостью и богатством второго. Этот образ прекрасно передает и то, как обстояли дела с художественным творчеством в СССР.

Что представляло собой лежащее на поверхности советское изобразительное искусство второй половины XX века? С одной стороны, это был насквозь официозный соцреализм, с его дебелыми телесами мужиковатых колхозниц, монструозными пролетариями и безнадежно уродливыми мемориальными сооружениями, за чьей гигантоманией скрывалось патологическое отсутствие вкуса у их заказчиков и создателей. С другой — различные формы авангарда, по большей своей части явления довольно пустого и примитивного.

Однако, вопреки всем внешним обстоятельствам, существовал иной, параллельный художественный мир, яркий, насыщенный и уютный, исполненный душевной теплоты. Впрочем, этих миров было довольно много: по сути, свой мир был у каждого по-настоящему талантливого художника; но здесь мы коснемся лишь одного из них — мира традиционной каллиграфии и книжной живописи, который как нельзя ближе соответствует образу затонувшего Китежа с картины Глазунова: град сей затонул и в то же самое время продолжал жить, но уже собственной, независимой от «надводной» реальности жизнью. Именно так, незаметно, и жили герои нашего дальнейшего повествования, жили и творили замечательные по красоте вещи. Конечно, все они были лишь бледной тенью своих великих средневековых предшественников, однако, несмотря на это, как они сами, так и их творения вполне заслуживают нашего внимания — ведь подавляющее большинство современников не только ничего не знало о творчестве этих людей, но даже не слышало их имен, хотя именно они явились продолжателями наиболее фундаментальных художественных традиций, с которых когда-то все и началось.

В России во второй половине XX века традиционная книжно-рукописная культура держалась, прежде всего, на Европейском Севере — среди беспоповцев Печорского, Мезенского, Северодвинского и Онежского бассейнов (вплоть до начала 80-х гг.), и в Сибири, где ее главными носителями являлись представители часовенного согласия, в чьей среде в той или иной степени она продолжает бытовать и по сей день. На Печоре к концу Второй мировой войны эта традиция уже едва теплилась, хотя и тогда среди местных жителей, простых крестьян и рыбаков, оставалось немало ценителей, собирателей и переписчиков рукописных книг, качество которых, однако, неуклонно снижалось. Из книгописцев, живших здесь в 1950–60 годы известны следующие: наставник Василий Игнатьевич Лагеев и наставница Пелагея Семеновна Чупрова из Усть-Цильмы, наставники Тимофей Михайлович Мяндин (1874 — 1964) и Афанасий Осипович Осташов (ум. 1957) из села Замежное, Зиновий Никитич Бабиков с села Замшевого завода и Диомид Фотиевич Бобрецов (1884 — после 1959) из деревни Степановская.

На личности Тимофея Михайловича Мяндина следует остановиться подробнее. Родственник известного усть-цилемского каллиграфа Ивана Степановича Мяндина (1823 — 1894), Тимофей Мяндин не только переписывал рукописи, но также вырезал для односельчан ложки. В 1937 году он был арестован и приговорен к 7 годам лишения свободы и к 5 годам поражения в правах. Со слов известного петербургского археографа и собирателя старинных рукописей Владимира Малышева (1910 — 1976), во время переписки Мяндин «держал лист не на столе, а клал его на правое колено, как делали писцы в глубокую старину. Так, по его словам, было “сподручнее” работать. Этому приему писания его обучили в старообрядческой школе, в которой все писали на коленях.Для письма он использовал перья глухаря и тетерева. Чернила делал из сажи, добавляя “для крепости” серу лиственницы. Переписывал преимущественно Синодики, Каноны и Псалтырь (целиком или отдельные кафизмы, чаще всего 17 кафизму, читающуюся при отпевании покойников)» [1].

В Подвинье проживали занимавшиеся перепиской рукописей Матвей Иванович Сафронов (1883 — 1952) из села Пучуга (по всей видимости, ставший последним пучужским книгописцем) и Пелагея Матвеевна Амосова (1876 — 1967) из деревни Скобели. Она также расписывала прялки.

Последним профессиональным каллиграфом Каргопольского края была Анастасия (Настасья) Дмитриевна Липишина из села Архангело. А. Д. Липишина с юности «скрывалась» в скитах и занималась перепиской рукописей — в основном певческих. Она обладала не только изящным уставным почерком, но и даром искусного оформителя, украшая свои работы замечательными по красоте орнаментами и инициалами. Анастасии Липишиной не стало в начале 70-х годов. Смерть Настасьи Дмитриевны, необыкновенной как и вся ее жизнь в условиях советской действительности: она ушла за клюквой и не вернулась — последняя из каргопольских «доброписцев» словно растворилась в стихии леса, «сокрылась» в вечности, подобно мифическому древнерусскому граду…

В конце 60-х — начале 70-х годов прошлого века еще были живы Градислава Васильевна Полузерова и Анна Ивановна, проживавшие в поморском селе Нюхча. В 1969 году Градислава Васильевна передала археографической экспедиции переписанный ею «Стих печального инока»; а от Анны Ивановны, певшей на клиросе, до нас дошли выполненные ее рукой знаменные Обиход и Октоих, хотя, по ее собственным словам, в молодости она занималась созданием самых разных манускриптов, а не только певческих [2].

Вплоть до конца 70-х годов XX века «списание книг» практиковалось в некоторых деревнях и селах восточной части Ленинградской и северной части Новгородской областей. Местные жители, занимавшиеся перепиской книг —наставники федосеевской моленной деревни Лампово Дмитрий Прокофьевич Трофимов (служил с 1947 по 1965 г.) и Марк Евдокимович Зубов (служил в 1965–78 гг.), а также Василий Артемьевич Кононов из деревни Запередолье (умер в тогдашнем Ленинграде около 1980 г.), незадолго до смерти переписавший канон Василию Великому [3].

За Уралом книгописание практиковалось (и практикуется по сей день) прежде всего в часовенных скитах на реке Дубчес, явившими собой уникальный пример полностью автономного существования от сложившейся в советской России тоталитарной системы. Наиболее известным из сибирских переписчиков второй половины XX — начала XXI века был Афанасий Герасимович Мурачев (1916 — 2008). Своего рода венцом книгописной деятельности этого часовенного наставника с Енисея стал знаменитый сборник «Стихосложении» (ИИ СО РАН. 7/91), созданный Мурачевым на бересте тончайшей выделки в октябре 1991 г. и известный также под названием «Берестяная книга».

Помимо часовенных, в Сибири до сих пор проживают и некоторые представители согласия странников (они же «скрытники» или «бегуны»), хоронящиеся от «мира» в потаенных скитах бескрайних таежных «пустынь» Томской области и в числе прочего занимающиеся перепиской книг…

До сих пор речь шла исключительно о книгописцах, принадлежавших традиционной культуре, вся жизнь которых (или бóльшая ее часть) прошла на селе, и которые, выражаясь образным языком, впитали книжно-рукописную традицию с молоком матери. Однако, среди старообрядческих «книжных дел мастеров» XX —начала XXI века были и другие — те, что выросли и сформировались вне традиционной атмосферы, получив в целом стандартное советское воспитание со всеми вытекающими последствиями, но на определенном этапе своей жизни свершившие возвращение к собственным духовным и культурно-историческими корням. И одной из граней вышеозначенного обретения себя было их глубокое и прочувственное увлечение традиционным книжно-рукописным наследием, причем не только в его теоретической, но и в практической части. Возникновение данного увлечения именно в среде старообрядцев представляется отнюдь не случайным: ведь староверческое понимание традиции подразумевает сугубое возвращение вспять, к образцам древности, следование раз и навсегда утвержденному архетипу.

Так, начиная с 1980-х гг. каллиграфией активно занимался принадлежавший к белокриницкому согласию пермский старообрядец Евгений Борисович Смирнов (1955 — 2009). Он родился хотя и в формально старообрядческой, но фактически уже в рядовой советской семье. Увлечение традиционной книжностью совпало с периодом его сознательного возвращения к вере отцов. В возрасте примерно 30 лет он начал приобретать научную литературу по палеографии, посещать музеи и библиотеки для знакомства с памятниками старины. Евгений Борисович детально изучил всю технологию книгописания, вплоть до процесса приготовления чернил, к которому подходил весьма скрупулезно. Будучи каллиграфом-самоучкой, он достиг высокого уровня книгописного мастерства, воспроизводя памятники XVI — начала XVII века. Кроме того, ему принадлежит авторство нескольких статей в защиту старообрядчества в периодической печати. Известен случай, когда он написал заметку о визите митрополита Алимпия в город Пермь и переписал ее полууставом второй половины XVI века на желтоватой подстарининой бумаге. Когда работу увидел один из профессиональных палеографов, сотрудник Государственной библиотеки, то сказал примерно следующее: «Здесь и думать нечего, это вторая половина XVI века». Тогда обрадованный автор воскликнул: «А Вы почитайте-ка, что там написано?!» И ученый с удивлением обнаружил, что за старинным почерком скрывается текст на современном русском языке…

В Москве примерно с середины 70-х книгописанием занимались два родных брата, также старообрядцы белокриницкого согласия Игорь Григорьевич (1949 — 2005) и Владимир Григорьевич (р. 1953) Леоненко. Таким образом, они пополняли домашнюю библиотеку литургическими текстами, житиями, святоотеческими и полемическими сочинениями. Братья также дописывали недостающие листы в старинных книгах, занимались реставрацией манускриптов. Писали тушью при помощи заточенного стального пера. Писать учились самостоятельно, копируя старинные образцы. Среди созданных ими рукописных книг: «Стоглав», «Житие прп. Александра Невского», «Виноград Российский» Симеона Денисова, «Служба и житие прп. Анны Кашинской», «Скитский патерик», «Сын церковный», 2 больших тома святоотеческих поучений и другие.

Подводя итог, отметим, что хотя в целом книжно-рукописное ремесло как некая значимая составляющая традиционной культуры в России уже давно не существует, эпизодическое создание подстаринных манускриптов наличествует до сих пор; а учитывая внутриполитические перемены конца 80-х — начала 90-х годов XX века, можно даже сделать осторожное предположение, что данная тенденция будет не только продолжаться, но и расширяться, в том числе и в качественном отношении, причем не только среди старообрядцев.