И рече ко мне: сыне человеч, снеждь свиток сей, и иди и рцы сыном Израилевым.
Иез. 3:1
В истории литургического творчества прп. Роман Сладкопевец (кон. V в. — ок. 556) известен как один из первых великих гимнографов и непревзойденный мастер кондакарного жанра [1]. Наша статья посвящена изобразительной традиции и символической интерпретации центрального эпизода «Жития» св. Романа — эпизода, благодаря которому «дурноголосый» и неграмотный пономарь Роман стал «сладкоголосым» гимнографом и автором главного рождественского песнопения, за что был прославлен Церковью в лике святых под именем Сладкопевца.
Согласно «Житию», будущий святой, сириец по происхождению, несмотря на многие добродетели, был несведущ в греческой грамоте и отличался слабым неприятным голосом. Будучи пономарем храма Софии Константинопольской, он был приближен к себе патриархом Евфимием, что вызвало зависть со стороны остальных клириков. Однажды в навечерие праздника Рождества Христова в присутствии императора и патриарха они силой вытолкнули его на амвон и заставили исполнять хвалебные песнопения, но своим голосом Роман вызвал лишь всеобщие насмешки. Тогда, придя домой, он стал истово молиться перед иконой Божией Матери и так заснул. Во сне ему явилась Богородица со свитком в руке. Она протянула этот свиток Роману и повелела съесть его. Роман исполнил наказ Божией Матери и, восстав ото сна, тотчас почувствовал прилив «неизреченныя сладости и утехи духовныя», в уме своем ощутил «разумение книжное, отверзе бо ему Дева Богородица, якоже иногда [2] сын ея апостолом, ум разумети писания; и наполнися сердце его премудрости великия». С того момента голос Романа преобразился и «течаше от уст его аки река премудрость» [3]; а первыми словами «сладкогласого» гимнографа, когда тот взошел на амвон, были: «Девая днесь Пресущественнаго раждает» — начальная строка знаменитого рождественского кондака.
Библиотека Русской веры
Канон преподобному Роману певцу →
Читать онлайн
Наиболее раннее из известных нам изображений явления Богородицы спящему Роману присутствует на одной из миниатюр Минология Василия II (Vat. Gr. 1613, fol. 78r). Этот Минологий, созданный в начале XI в. для императора Василия II Болгаробойцы, является древнейшим из дошедших до наших дней иллюстрированных греческих агиографических сборников. Миниатюра с изображением Божией Матери и прп. Романа принадлежит кисти мастера Мины. Манера исполнения миниатюры близка к живописи периода македонского ренессанса с характерными для нее античными чертами. Роман изображен полулежа, над ним склонилась Богородица; в правой руке у нее находится свиток, который она вкладывает в уста будущего гимнографа. Гармонично расположенные фигуры окружены гористым пейзажем, на заднем плане возвышается церковь. Моделировка объема дается свободными штрихами и цветовыми пятнами. Живо переданы движения и выражения лиц персонажей. Цвета подобраны с тонким вкусом. Миниатюра имеет золотой фон.
Сцену ночного видения прп. Романа мы также находим на миниатюре Троицкого (Лаврского) кондакаря начала XIII в. (РГБ. Троицк./I. 23, л. 1об.). К сожалению, живопись имеет много утрат. Роман представлен полулежа. Нижняя часть туловища накрыта красной материей. Богородица в тёмно-вишнёвом мафории протягивает ему свиток. Рисунок отличается приятной цветовой гаммой, изяществом и плавностью линий.
Кроме того, довольно часто мотив вкушения свитка встречается в иконографии праздника Покрова Пресвятой Богородицы, с которым совпадает день памяти гимнографа (1 (14) октября). Особенно это характерно для русских икон второй половины XVI–XIX вв. Работ с интересующим нас сюжетом довольно много. Перечислим лишь некоторые из них: 1) икона «Покров Божией Матери» третьей четверти XVI в., происходящая из Воскресенского Горицкого монастыря (Череповецкое музейное объединение);
2) икона новгородского письма второй половины XVI в. (Церковно-археологический кабинет Московской духовной академии); 3) икона среднерусского письма конца XVI в. (Музей-заповедник «Коломенское»); 4) икона начала XVII в. (собрание Новодевичьего монастыря); 5) палехская (предположительно) икона XIX в. (Ярославский художественный музей). Причем какая-либо последовательность в расположении на иконах эпизода «выпивания» хартии попросту отсутствует: мы находим его в самых разных частях живописной композиции.
Св. Роман был отнюдь не первым, кто обрел свой дар, вкусив преподнесенный ему свиток (κεφαλίς, βιβλαρίδιον, κονδάκιον, τόμος) — исписанный с одной или двух сторон кусочек хартии (χάρτης). Что же стоит за этим сюжетом?
Впервые мотив вкушения хартии встречается нам в видении пророка Иезекииля (VI в. до Р. Х.). Съев данный ему Богом свиток, который в устах его был «сладок как мед», Иезекииль тут же исполнился пророческого дара и божественной благодати (Иез. 3:1–3). Аналогичным образом обретает свой пророческий дар Иоанн Богослов: приняв «раскрытую книжку» из рук ангела, Иоанн, повинуясь небесному гласу, съедает ее (Откр. 10:8–10). Впоследствии этот инициатический мотив мы также находим в житиях прп. Ефрема Сирина и свт. Иоанна Златоуста.
Согласно «Житию» св. Ефрема (ок. 306–373), преподобный, будучи еще юношей, отрекся от мира и, уйдя в пустынные горы, стал предаваться посту и молитве. Через некоторое время одного из отцов расположенного неподалеку монастыря посетило видение: некий таинственный муж, сияющий словно ангел, держал в руке «свиток написан» и вопрошал о том, кто может принять и сохранить его; тогда глас с неба ответил сияющему мужу, что никто не достоин, кроме Ефрема; после этого ангелоподобный муж вложил свиток в рот стоявшего перед ним молодого подвижника. Утром выяснилось, что схожее видение посетило и другого инока, только вместо сияющего мужа свиток, «написаный внутрь и извне», нес сонм ангелов. Тогда же оба инока увидели, что Ефрем выступает перед братией с поучительными речами — «яко источник» истекает из его уст [4].
В «Житии» свт. Иоанна (ок. 347–407) мы встречаем рассказ про то, как будущий святой после смерти матери поселился в монастыре. Вскоре затем тамошний старец Исихий, отличавшийся прозорливостью, в одну из ночей «восхищен бысть умом, и виде таковое видение»: два благолепных мужа в сияющих белых одеждах снизошли с небес и вошли к молящемуся Иоанну; первый из них держал «свиток написан», а второй — ключи; назвав Иоанна «новым Даниилом» [5], они сказали ему, что посланы Самим Христом; после этого первый муж протянул ему свиток с такими словами: «Приими свиток сей от руки моея, аз бо есмь Иоанн возлегий на перси [6] Господни на Тайней вечери, и оттуду почерп божественная Откровения. Дает же и тебе Господь уведати вся Премудрости глубины, яко да питаеши людей не гиблющим учения брашном [7], и да заградиши усты твоими еретическая и иудейская уста, глаголющая беззаконие на Бога нашего»; второй же муж «подаде» Иоанну ключи, представившись при этом апостолом Петром, которому «вверены суть ключи Царствия» [8].
Как иллюстрация к житию свт. Иоанна Златоуста особого внимания заслуживает фреска «Явление Христа-Премудрости св. Иоанну Златоусту» на северной стене вимы храма Св. Софии в Охриде 1037–1056 гг.: Христос-Премудрость в виде ангела с крестчатым нимбом во главе апостольского лика является возлежащему на ложе св. Иоанну и вкладывает в его уста некий чудесный свиток, при этом на чело святителя падают лучи, исходящие от лика Св. Софии. Очевидно, что изображенный на фреске свиток содержит текст литургии, полученный свт. Иоанном в виде откровения от Самого Христа — как «дар Премудрости».
Инициатические обряды и религиозные практики, связанные с ритуальным употреблением в пищу того или иного вещества, известны с глубокой древности. При этом считалось, что инициируемый наследовал определенное свойство, присущее вкушаемому предмету. Данное свойство могло быть как имманентным, присущим предмету по природе, так и приписываемым. В качестве потребляемого вещества обычно выступала частица чего-то (или кого-то) глубоко чтимого, овеянного сакральным ореолом. Для ближневосточной традиции, на почве которой рождается христианство, таким предметом исстари была книга — сакральные письмена, изначально имевшие форму свитка.
К IV в. под влиянием ближневосточной духовности в восточной части Римской империи также сложилось особое, чрезвычайно почтительное отношение к письменам. В восточнохристианском Средневековье, пропитанном идеей парусии (греч. «присутствие»), письменный текст воспринимался как полноценная замена непосредственного общения, будь-то с Богом или человеком. Симптоматично, что для обозначения как «записанного голоса» (письма), так и «незаписанного голоса» (устного сообщения) использовался один и тот же термин — «λόγος» [9]. Полученное письмо вне зависимости от содержания считалось поводом к радости и воспринималось как благодеяние, милость (χάρις). А, описывая свои чувства при получении писем, свт. Иоанн Златоуст даже употребляет термин «ненасытимость» [10].
Для рассматриваемой традиции также характерно сравнение рубцов от бичей и ран от гвоздей и копья на теле Христа с пурпурным письмом, а самого тела — с писчей хартией. «Христос-Бог наш, <…> трость Креста в красные чернила Своей Крови обмакнув, Ты по-царски подписал нам хартию о прощении грехов» — поется в стихире-славнике на «Господи воззвахъ» Крестопоклонной недели [11]. Другими словами, божественная Кровь соотносилась с чернилами, а Тело — с писчим материалом.
В Византии существовал интересный и знаковый во многих отношениях ритуал, прообразом для которого послужило таинство евхаристии: с целью облегчения процесса обучения грамоте ребенка приводили в церковь, выводили чернилами на дискосе 24 буквы греческого алфавита, смывали написанное вином и давали мальчику испить эту смесь вина и растворенных в нем букв; при этом читались отрывки из Нового Завета [12]. Напомним, что, согласно «Житию» св. Романа, будущий гимнограф не «съедает», но «выпивает» (!) хартию. Более того, данное событие происходит накануне Рождества, то есть за день до явления в мир воплощенного Слова-Логоса. Символичным представляется и то обстоятельство, что первое явление обретенного дара имело место ни где-нибудь, но в храме, посвященном Софии Премудрости Божией, отождествляемой в Предании со Вторым Лицом Св. Троицы (1Кор. 1:23–24), то есть все с тем же воплотившимся Логосом. А образ Софии-Христа в свою очередь соединяется в православной традиции с образом «божественной книги».
В связи с сюжетом поедания хартии следует также учитывать, что по средневековым представлениям еда есть не просто физиологический акт, но ритуальное действо, чин, отсылающий к Тайной Вечере. Принимая нечто от того или иного человека (а тем паче сакрального существа), мы свидетельствуем не только дружеское расположение по отношению к нему, но и полное духовное единение с ним. Более того, вместе с вкушаемой пищей мы приобщаемся к его ментальным качествам, наклонностям и талантам, будь-то добрым или злым. Так, если обретение некоего дара, божественной благодати, связывалось с принятием вовнутрь чего-либо, полученного из рук подвижника, святого или ангела; то, например, согласно представлению, широко бытовавшему в среде русского крестьянства, причиной запоя был бес, которого проглатывали вместе с вином. Неслучайно в Средние века среди православных соблюдался запрет разделять трапезу с еретиками и иноверцами, принимать от них пищу и даже употреблять общую с ними посуду, дабы и самим ненароком не приобщиться к ереси, впасть в скверну. Данные запреты до сих пор соблюдают некоторые старообрядцы, потчующие гостей-иноверцев из специально предназначенной для этой цели посуды — «инородческой чашки».
Помимо историй пророка Иезекииля, Иоанна Богослова, Ефрема Сирина, Иоанна Златоуста и Романа Сладкопевца схожие инициатические сюжеты содержатся также в житиях свв. Амвросия Медиоланского (ок. 339–397), Андрея Критского (ок. 660–740) и Сергия Радонежского (1314–1392). Однако в них роль свитка отведена пчелам (Амвросий Медиоланский), причастию (Андрей Критский) и кусочку просфоры (Сергий Радонежский). Лицо спавшего младенца Амвросия покрыл рой пчел, которые, влетая в открытые уста ребенка, оставляли на его языке мед. Немой от рождения Андрей Критский заговорил в возрасте 7 лет, получив дар речи через первое причастие. Отрок Варфоломей (будущий Сергий Радонежский) обретает книжное знание, съев кусочек просфоры, который дает ему повстречавшийся в лесу инок.
Если эпизоды житий Андрея Критского и Сергия Радонежского не требуют пояснений — и там, и там, как и в случае с хартией, речь идет о принятии во утробу божественного Слова, после чего оба получают соответствующие дары; то случай Амвросия Медиоланского на первый взгляд вызывает некоторое недоумение. Однако данное недоумение легко разрешается, если обратиться к корпусу ассоциаций и представлений, связанных с пчелой и медом в Средние века. Эти ассоциации и представления берут свое начало не столько в ближневосточной, сколько в античной традиции, где образ пчелы неразрывно связан с искусством слова. В дохристианское время греки называли пчел «птицами муз» и связывали их с поэтами, философами и пророками, грань между которыми в древности не проводилась. В Древней Греции пчелы и мед выступали аналогом ближневосточной хартии, принимая на себя инициатическую функцию подателей пророческого вдохновения и поэтического дара. Впрочем, в аналогичном ключе пчелы часто упоминаются и в ближневосточной традиции. Начнем с того, что имя «Пчела» (евр. deborah) носят две героини библейского повествования, одна из которых является кормилицей, а другая — пророчицей. Пчела «мудростью почтенна» (Притч. 6:8), а «плод ее — лучший из сластей» (Сир. 11:3). Сама же мудрость (σοφία) уподобляется меду, что каплет из уст Церкви-невесты в «Песне песней» (Песн. 4:11). Нелишне будет вспомнить и слова Книги Притчей Соломоновых: «Приятная речь — сотовый мед, сладка для души» (16:24). А мед, как известно, приносят пчелы.
Таким образом, в житийном повествовании хартия, просфора, пчела и приносимый ею мед представляют собой взаимозаменяемые знамения божественной благодати, милости (χάρις), принятие которых выступает символическим аналогом таинства евхаристии.
Подведем итог. Отношение к написанному слову, к книге, как к сакральному объекту, инициатическому носителю нетленных истин, мы встречаем на всем временном и географическом протяжении восточнохристианской культуры, центральным концептом которой становится Слово как Λόγος ο Θεός. «Святые писания» в виде свитка или кодекса выступают не только непременным атрибутом многих изображений Христа, ангелов и святых, но и в качестве символа христианства как такового. Путь приобщения к истине, к обретению духовных даров и благодати лежит через «божественную книгу», которую нужно «вкусить», «наполнить» ею утробу, «насытиться» ею.
Оказавшись во чреве инициируемого, божественное Слово мистическим образом усваивается и «прорастает» в его утробе, являясь в виде творческого (словесного) дара. Именно это и произошло с прп. Романом — автором сотен молитвенных песнопений, первым из которых был знаменитый рождественский кондак.
Примечания:
[1]. В дореформенной богослужебной традиции, а сегодня в старообрядчестве, прп. Роман именуется не иначе как «Роман певец кондакорей».
[2]. Иногда̀ — когда-то, некогда, прежде.
[3]. Житїѧ свѧтыхъ въ 4-х кн. Кїевопечерскаѧ лавра, 1764. Кн. 1: септемврїй, октоврїй, ноемврїй. Л. 158–158об.
[4]. Указ. соч. Кн. 2: декемврїй, їаннуарїй, февруарїй. Л. 439–439об.
[5]. Имеется в виду пророк Даниил.
[6]. Пе́рси — грудь.
[7]. Бра́шно — еда, пища, угощение.
[8]. Указ. соч. Кн. 1: септемврїй, октоврїй, ноемврїй. Л. 362об.
[9]. Сметанин В. А. Византийское общество XIII–XIV вв. (по данным эпистолографии). Свердловск, 1987. С. 169, 185–186. 2 значения имеет и славянское «слово»: 1) собственно «слово» и 2) «буква», «литера» (Соболевский А. И. Славяно-русская палеография. М., 2007. С. 24).
[10]. Лебедевъ А. П. Профессiя церковнаго писателя и книжное дѣло въ древне-христiанское время: (Черты одной изъ сторонъ церковно-исторической жизни II–V вѣковъ) // Прибавленiя къ Творенiямъ св. Отцовъ. Ч. 41. Кн. 1. М., 1888. С. 235.
[11]. Трїѡдь постнаѧ. М.: Типографїя при Преѡбраженскомъ богадѣленномъ домѣ, 1910. Л. 329.
[12]. Каждан А.П. Книга и писатель в Византии. М., 1973. С. 57; Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997. С. 214.
Комментариев пока нет