Несколько лет назад мне попался на глаза доклад иерарха Русской Православной Церкви «О катехизации казачества», в котором он сетовал на слабый уровень воцерковленности казаков в России. Митрополит приводил данные соцопросов, согласно которым казаки, хотя бы и формально православные, редко крестят детей, не венчаются и не знают наизусть основных молитв, кроме того, «участие в Таинствах вообще не осознается подавляющим большинством как жизнеобразующая необходимость… вера воспринимается либо как некий атрибут, либо как часть казачьего служения (по охране храмов и защите православных реликвий)».
В чем же причины такой прохладности современных казаков к церковной молитве и Таинствам? Высокопреосвященнейший докладчик считает, что виной всему «годы лихолетья, поставившие казачество в Отечестве на грань выживания», в результате чего «из сознания казаков вытравливалось само стремление к вере», а их духовную основу составляли лишь «патриотизм и национальная идея». Это можно сказать и обо всех постсоветских русских. На страницах сайта Синодального комитета по взаимодействию с казачеством есть много материалов с подобными тезисами, в общем-то верными, но не объясняющими причин вялого интереса именно к церковной жизни на нынешнем этапе.
Можно прочесть что-то вроде такого: «В Церкви казачество может и должно отыскать свое место, основываясь на своих традициях, опыте…» Или еще: «Казаки желают сохранять свою национальную идентичность, стремятся к объединению вокруг Русской Православной Церкви, хотят чувствовать нашу поддержку…» И возникает вопрос: может быть, что-то есть в «традициях и опыте» исторического казачества такого, что не находит резонанса в усилиях современной РПЦ воцерковить его идентичность на новом историческом этапе?
Духовные скрепы и традиционные ценности — вещь великая и нужная, но без правильной «кастомизации» они превращаются в выхолощенный и безжизненный, безликий симулякр. Ведь не секрет, что одной из важнейших составных частей казачьей идентичности и до революции, и в наши дни, была и остается духовная приверженность не просто православному христианству, но конкретно — старой русской вере, древлеправославию. Даже сухие статьи в Википедии отражают эти факты: применительно к Терскому (Гребенскому) и Уральскому (Яицкому) казачьим войскам можно говорить о 80-90% принадлежности к староверию (разных согласий, включая единоверие), но и в казачьих областях на Дону и на Кубани старый обряд был очень сильно распространен — точной статистики нет по понятным причинам, однако информации по данному вопросу хватает, чтобы сделать вывод о заметно более глубоком проникновении старообрядчества в казачью среду, чем даже среди основного населения — великороссов, среди которых в среднем было от четверти до трети староверов (по оценочным данным С. Зеньковского). Не ударяясь в «пыжиковщину», следует согласиться с тем, что старообрядческая ментальность в русском народе растворена.
Зачастую казаки-староверы числились православными, но выбирали (где была выборность) тех священников, кто знал старую службу и крестился двуперстно. В ряде крупных областей Юга России существовал феномен «стихийного единоверия» — дореформенные книги и богослужебные чины использовались духовенством официальной церкви по требованию самой паствы — ревностных в вере казаков-старообрядцев, при этом такие общины не считались ни «раскольническими», ни даже единоверческими, а просто — православными. Необычная ситуация для петербургской империи, но очень показательная в плане того, как распоряжались духовной свободой русские люди — казаки. Не углубляясь в нюансы этого большого и интересного сюжета, можно констатировать широкое распространение староверия в казачьей среде до революции.
Конечно, Гражданская война, расказачивание имени Ленина и Троцкого, гонения на казаков в межвоенный период и кровавая бойня Великой Отечественной существенно сказались на численности казачьего сословия (или, если угодно, субэтноса), однако коммунисты с немцами смогли убить далеко не всех, и к распаду СССР казачество, несмотря ни на что, возродилось как целостное сообщество, со своей характерной культурой, музыкальной и бытовой традицией и, главное, самосознанием. Пожалуй, оно сохранилось лучше, чем любая другая региональная группа русских, со всеми сложностями переходного периода. И если уж у них встали такие проблемы с церковностью, то что говорить о еще более денационализированных, советизированных русских в остальных частях России! Но откуда же эти трудности с воцерковлением? Не связано ли сопротивление с тем, что в современной новообрядческой версии православия слабовато выражены те старорусские особенности, которые были так привлекательны для дореволюционных предков современных донцов и уральцев и на генетическом уровне хранятся в их родовой памяти?
Выражу сугубо личное мнение: не в последнюю очередь сближению современного казачества (и в целом русского общества) с церковной жизнью мешает эстетическое несоответствие «слащавых» новообрядческих служб самосознанию казаков, хоть настоящих, потомственных, хоть ряженых неофитов, но по сути — служивого сословия вооруженных семейных мужчин. Нет ничего удивительного в том, что не прошедшим специальной катехизации постсоветским мужчинам трудно «выстоять» даже Литургию, ведь общественное богослужение это всегда продолжение келейной молитвенной жизни. И наоборот, личную молитву укрепляют, подпитывают службы в храме и участие в Таинствах. В этой традиционной православной практике постепенно развивается в зрелого христианина «сокровенный сердца человек» (1 Пет 3:4), а всевозможные декларативные действия, шествия под знаменами или демонстративное ношение одежды, атрибутики или соответствующее поведение в социуме — дело вторичное. Традиция прервана, но это полбеды. Хуже, когда ее возрождают не в том ключе.
Итак, какой же «настройки» не хватает современному обычному, общепринятому православию, чтобы привлечь русских мужчин и, в частности, казаков к церковному укладу жизни? Может быть, клиросное пение у новообрядцев, преимущественно женское и сентиментально-умилительное по «западному» репертуару XVIII-XIX веков, вызывает ассоциации с церковью как с местом для слез, «бабьих басен» (1 Тим. 4:7) и эмоционального размягчения? Как писал прот. Г. Флоровский, «от украинского барокко идет в „малороссийском“ религиозном воззрении эта характерная эмоциональная нетрезвость, мечтательная возбудимость, какая-то своеобразная религиозная романтика». А ведь это «женственное» настроение буквально разлито на многих новообрядческих приходах: и в эстетике служб, и в поведении духовенства, и в разговорах прихожан(ок). Потому-то не только в казачьих областях, но и во многих других городских и сельских храмах число мужчин на богослужениях примерно равняется количеству духовенства и алтарников, а основная паства — в платочках (впрочем, дело не в гендере — подчас в женском монастыре идет очень собранная, мужественная молитва, но сейчас речь о более общих закономерностях).
Молодой мужчина без стихаря на всенощном бдении в России — редкая птица. Поэтому и бьют тревогу наиболее чуткие к «духу времени» пастыри, такие как о. Андрей Ткачев или покойный о. Дмитрий Смирнов — русское православие за ХХ век утратило мужскую доминанту, а значит обречено проигрывать маскулинному исламу и гедонистическому секуляризму. Однако совсем другая «демография» в церквях единоверческих — там, наоборот, проблематично найти невесту. При всей малочисленности старообрядных приходов, основное их население — молодые и средних лет мужчины (речь, конечно, о городах, где есть возможность выбрать храм; на селе приход составят местные).
Ничего удивительного! Еще в начале 2000-х годов яркий апологет и популяризатор единоверия, философ Александр Дугин в одном из интервью сказал: «У староверов выработана колоссальная культура русского духовного сопротивления, это очень устойчивая конфессия, она формирует крепкий и жесткий характер. Это мужская версия православия». Развивая эту мысль, один из московских священников старого обряда подмечал, что среди его прихожан и в целом православных, тянущихся к древнему чину, заметную долю составляют военные и другие силовики, представители традиционно мужских профессий, часто потомственные. Что они ценят в старом обряде? Очевидно, такие его составляющие, как дисциплину, единообразие и строгость, выраженные прежде всего в унисонном пении, в маршеобразных «боевых» напевках малого знамени и былинной, эпической энергичности большого знаменного распева, торжественной протяжности пути и демества. И это только певческая сторона дела, есть и другие: регламентированность молитвенных действий, следование древним уставам, подчинение авторитету обычаев, четкий порядок во всем. Ключевое слово — дисциплина.
Видный деятель единоверия первой пол. ХХ в., академик Алексей Алексеевич, князь Ухтомский писал в дневнике: «Молитвенная дисциплина есть по преимуществу дисциплина всеобъединяющего внимания, освещающего все уголки и тайны подсознательного, соединяющая и собирающая личность в одно деятельное целое, скрепленное притом могучею эмоциею — эмоциею любви ко всякому Бытию». По всей видимости, в дисциплинированной молитве по старому обряду есть не только возвышающее дух обращение ума и сердца к Богу, но и сугубо душевное, психотерапевтическое действие, которое по причинам психологической природы близко именно мужчинам. Психоневролог и физиолог, единоверец князь Ухтомский знал, о чем пишет: мужская душа просит святорусской старины и утешается, согреваясь ее родным дуновением.
Наконец, нельзя не отметить присущую единоверческому направлению Русской Церкви мировоззренческую «правизну», консерватизм и патриотизм. Мужской путь это ответственность, подвиг и проактивность, и во всех этих отношениях единоверие представляет собой именно такой «извод» русского православия, с ярко выраженной национальной составляющей. В одном давнишнем интервью московский игумен Кирилл (Сахаров) говорил: «Мы бы хотели видеть Русь крепкой в духовном и материальном отношении. А духовная крепость, по нашему глубокому убеждению, невозможна без возврата к нашим истокам, к нашим корням, без реабилитации древнерусского наследия. В то же время мы стараемся не противопоставлять себя другим, новообрядчеству, не подчеркивать свою исключительность, не культивировать неприязнь к другим».
Действительно, нет цели «изживать феминность» из Церкви или радикально реформировать образ русского православия, это чревато новыми разделениями. Но в качестве «инкубатора» стиля и духовного компаса, заповедника чистой традиции, не зашлакованной латинизмом и модернизмом, единоверие обязательно должно сохраниться в веках и занять подобающее место. Может ли оно прямо сейчас стать доминирующим направлением в Русской Православной Церкви? Очевидно, для этого пока не пришло время и не хватает подготовленных людей. Думаю, широкое воцерковление казачества и вообще русских мужчин начнется тогда, когда священноначалие уловит соответствующие запросы и предпримет нелицемерные шаги к усилению древлеправославных традиций в РПЦ. Неслучайно даже Главе нашего государства очень понравилось старообрядческое пение, которое он слушал в день визита на Рогожское. И в дорогих его сердцу северорусского человека монастырях — Соловецком и Валаамском — мужское знаменное пение также исторически преобладает.
Как писал историк и поэт, единоверец Владимир Карпец, ныне покойный, «смысл современного единоверия заключается в том, чтобы внутри самой РПЦ пробудить движение к корням, к традиции и чтобы сама Русская Церковь постепенно, мягко, без революционных изменений и изломов вернулась к исконной православной традиции. Единоверие — это возвращение к самим себе, к собственным корням». Совершенно необходимо, чтобы это движение продолжалось и набирало силу, распространялось по всему фронту духовной жизни России, передавало древние обычаи всем православным и «заряжало» Россию духом Святой Руси, не замыкаясь в себе. Тогда из экзотической «индейской резервации» оно станет оранжереей правильных смыслов и рассадником добрых церковных традиций.
Автор: Василий Клинцов
Комментариев пока нет