15 ноября (2 ноября по старому стилю) — день памяти одной из самых известных и замечательных женщин на Руси — святой преподобномученицы Феодоры, боярыни Морозовой (1675), принявшей мученический венец за верность древлеправославному благочестию. Ее духовный подвиг на протяжении столетий являлся высоким примером и светильником для всех желающих следовать узким и тернистым путем исповедания веры и истины. Так, слабую женскую природу укрепляет высшая помощь и любовь Божия, когда женщины говорят вместе с апостолом Петром: «Се мы оставихом вся, и вслед Тебе идохом» (Мф. 19, 27). Оставить славу, почет, богатство, все «прелести» и соблазны нынешнего века — удел святых мучеников и преподобных, «вменивших вся уметы быти, да Христа приобрящут» (ср. Флп. 3,8). В житии святой преподобномученицы Феодоры это исполнилось самым точным и действенным образом.
«Месяца ноября во вторый день сказание отчасти доблести, и мужестве, и изящном страдании, терпении свидетельство благоверныя княгини Феодосии Прокопьевны Морозовой и преподобномученицы, нареченныя во инокинях схимницы Феодоры.
О трех исповедницах слово плачевное.
В лето… Быша три исповедницы, жены — болярони: глебовская жена Ивановича Морозова Феодосья Прокопьевна, во инокинях Феодора-схимница, и сестра ей бе, нарицаемая княгиня Урусова, Евдокея Прокопьевна, с ними же дворянская жена Акинфея Ивановича Данилова Мария Герасимовна. Беша бо Феодосья и Евдокея дщери мне духовныя, иместа бо от юности житие воздержное и на всяк день пение церковное и келейное правило. Прилежаше бо Феодосья и книжному чтению и черплюще глубину разума от источника словес евангельских и апостольских. Бысть же жена веселообразная и любовная» (священномученик Аввакум «О трех исповедницах слово плачевное», 1675).
Так писал священномученик о любимых своих духовных дочерях, томившихся в ужасающем Боровском подземелье. Сравнивая свой собственный жизненный путь с тяжким бременем страданий, выпавших на долю именитых боярынь, с нескрываемым удивлением говорил:
Недивно, яко 20 лет и едино лето мучат мя: на се зван есмь, да отрясу бремя греховное; а се человек нищей, непородней и неразумной, от человек беззаступной, одеяния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнен пред Господем Богом. Но чюдно о вашей честности помыслить: род ваш, — Борис Иванович Морозов сему царю бысть дядька, и пестун, и кормилец, болел об нем и скорбел паче души своей, день и нощь покоя не имуще; но сопротивтово племянника ево роднаго, Ивана Глебовича Морозова, опалою и гневом смерти напрасной предал, — твоего сына и моего света («Письма», 1672).
Боярыня Феодосия родилась в Москве 21 мая 1632 г. в семье окольничего Прокопия Федоровича Соковнина, родственника Марии Ильиничны Милославской, первой жены царя Алексея Михайловича. Семнадцати лет она была выдана замуж за боярина Глеба Ивановича Морозова, младшего брата царского дядьки и свояка, стольника Бориса Ивановича Морозова, который очень любил свою невестку за ее добродетели и духовный разум. Часто он приходил беседовать с нею о различных «неженских» религиозных и других серьезных предметах, говоря, что наслаждается «паче меда и сота» премудрыми ее речами. В 1650 г. у Феодосьи родился сын Иван. Борис Морозов умер бездетным в 1652-ом году, и его богатейшие вотчины наследовал младший брат, Глеб Морозов, который и сам был достаточно зажиточным человеком (2110 дворов по росписи 1653 г.). Почти одновременно с Борисом скончался и Глеб Иванович, и единственным владельцем этого громадного состояния, уступавшего, быть может, только состоянию «именитых людей» Строгановых, оказался отрок Иван Глебович, а на деле его мать — Феодосья Прокопьевна Морозова.
Ее окружало не только богатство, но и роскошь. Привычный образ с картины Сурикова не совсем соответствует действительности: молодая тридцатилетняя вдова была очень хороша собой, о ее красоте, родовитости и несметных богатствах вздыхал не один русский и европейский аристократ. Но Феодосья любила упражняться в посте и молитве, добровольно отказываясь от всех скоропроходящих земных удовольствий и наслаждений.
«Бысть же в дому ея имения на двесте тысящ или на пол-третьи, и християнства за нею осмь тысящей, рабов и рабыней сто не одно, близость под царицею — в четвертых бояронях. Печашебося о домовном рассуждении и о християнском исправлении, мало сна приимаше и на правило упражняшеся, прилежашебо в нощи коленному преклонению. И слезы в молитве, яко струи, исхождаху из очей ее. Пред очами человеческими ляжет почивати на перинах мягких под покрывалы драгоценными, тайно же снидет на рогозиницу и, мало уснув, по обычаю исправляше правило. Ризы же ношаше в доме с заплатами и вшами исполненны, и пряслице прилежаше, нитки делая. Бывало, сижу с нею и книгу чту, а она прядет и слушает, или отписки девицы пред нею чтут, а она прядет и приказывает, как девице грамоту в вотчину писать. И нитки — свои труды — ночью по улицам побредет да нищим дает. А иное — рубах нашьет и делит, а иное — денег мешок возьмет и раздаст сама, ходя по крестцам (перекресткам); треть бо имения своего нищим отдая. Подробну же добродетели ее недостанет ми лето повествовати: сосуд избранный видеша очи мои!» («О трех исповедницах слово плачевное»).
По возвращении в 1664 году из Сибирской ссылки, протопоп Аввакум нашел гостеприимный приют в доме Морозовой, там же скрывались и другие гонимые приверженцы старого благочестия. Царь Алексей знал о непримиримом отношении Феодосьи к церковным переменам, но, пока жива была Марья Ильинична, не решался сильно досаждать ей. В 1665 году он, по наущению чудовского архимандрита Иоакима, отнял было у нее половину имения, но после убедительных просьб царицы все было возвращено обратно владелице.
Близкие родственники — Феодор Михайлович и сестра его Анна Михайловна Ртищевы много уговаривали Феодосью не противиться общему направлению и воле царской, чтобы не навлечь на себя гнев и наказание со стороны царя, и держаться соответственно своему высокому положению. Как свидетельствует Аввакум, как-то раз им удалось было несколько поколебать ее, но, испытавши однажды на собственном опыте пагубные последствия своего послабления, Феодосья еще больше укрепилась духом, чтобы больше уже никогда не повторять подобного рода ошибок.
«Потом приехал в дом к ней сродник ее, Феодор Ртищев, шиш антихристов, и, лаская, глаголаше: «Сестрица, потешь царя того и перекрестися тремя перстами, а втайне, как хощешь, так и твори. И тогда отдаст царь холопей и вотчины твоя». Она же смалодушничала, обещалася тремя персты перекреститися. Царь же на радостях повеле ей все отдать. Она же по приятии трех перст разболевся болезнию и дни с три бысть вне ума и расслабленна. Та же образумяся, прокляла паки ересь никониянскую и перекрестилася истинным святым сложением, и оздравела, и паки утвердилася крепче и первого» («О трех исповедницах слово плачевное»).
Смутное, жестокое лихолетье реформаторской деятельности требовало от каждого человека решающего выбора совести: сохранить ли свою земную жизнь в удобстве и достатке или до конца оставаться верным прежде принятым традициям, которые подвергались самым радикальным изменениям во всех областях церковной жизни. Русский историк А. В. Карташов в своих исследованиях пишет, что в то время было великое смущение и беспорядки по всем церквям: служили и по старым, и по новым Требникам, решительно и бесповоротно требовали отказаться от привычной формы. К тому же и сами люди — главные руководители преобразований — были весьма сомнительной нравственности, и потому не могли вызывать доверия. В свежей памяти были клятвы Стоглавого Московского Собора, на котором присутствовали прославленные русские святители. Большой же «собор» 1666–67 гг., где ведущую роль играли заезжие иностранные авантюристы, отменял многие ключевые решения Стоглава и вводил свои правила. Такого прежде еще никогда не бывало в Русской церкви, поэтому, естественно, произошло всеобщее возмущение. Однако находились и те, которым было во многом безразлично отношение к вере, то есть люди, которым было в принципе все равно: хоть и день на день меняй разрешения и проклятия, примут и согласятся.
Другой русский церковный писатель, Б. П. Кутузов, характеризует «церковную реформу» XVII века как «идеологическую диверсию», направленную со стороны внешних противников с целью ослабления Русского государства. В частности, он пишет:
Если сказать точнее, то реформаторскую деятельность Никона и прежде всего царя Алексея следует назвать антиправославной, антицерковной. Антинациональной, антирусской эта деятельность становится лишь в связи органической связью России того времени с Православием. Особенно ярко антинациональный характер реформаторской деятельности выявился на соборе 1667 года, когда по царской программе была официально развернута компания по оплеванию великих русских православных традиций, обрядов, всего прошлого русского быта, кампания по оплеванию, фактически, всей русской истории. Н. Каптеров оценивает эту соборную деятельность, как «тенденциозное унижение греками русской церковной старины, ее публичное тенденциозное поругание (Б. П. Кутузов, «Церковная «реформа» XVII века как идеологическая диверсия»).
Одним из самых сложных вопросов для руководителей реформы состоял в том, была ли Православною Русь до настоящего переломного времени? Если да, то для чего тогда требовались такие резкие перемены во всех ее уставах? А если нет, то как же относиться тогда к святым ее чудотворцам, и прежде содержавшим принятое церковное предание во всех его обрядах и традициях? Боярыня Морозова, противостояние которой давало серьезный вызов высшей церковной и царской власти, безбоязненно вопрошала об этом и самого Алексея Михайловича:
«Аще вера наша старая неправа суть, почто отец твой, царь Михайло так веровал, якоже и мы? Аще я достойна озлоблению, — извергни тело отцово из гроба и предай его, проклявше, псом на снедь. Я же и тогда тебя не послушаю» («О трех исповедницах слово плачевное»).
Царь же, слыша от своих приближенных подобного рода речи, «множае гневом распаляшеся, мысля ю сокрушите, и глагола предстоящим: «Тяжко ей братися со мною! Един кто от нас одолеет всяко!» («Житие» преподобномученицы Феодоры).
В доме у Морозовой тогда скрывались гонимые за веру инокини, среди которых она особенно почитала преуспевшую в духовных подвигах старицу Меланью. Феодосья и сама желала приобщиться к иноческому чину. В конце декабря 1670 г. прибывший с Дона бывший игумен Никольского Беседного монастыря Досифей по просьбе матери Меланьи совершил над боярыней тайный иноческий постриг с наречением имени Феодоры. Вскоре после этого произошел окончательный разрыв с царским домом. Последним поводом послужил отказ Морозовой присутствовать на царском браке: после смерти Марьи Ильиничны царь решил жениться на молодой красавице Наталье Нарышкиной (будущей матери Петра I). Феодора же, будучи инокиней, не желала присутствовать на пиршестве, на котором к тому же ей, как родственнице царя, предстояло бы занимать одно из первых мест и говорить титул государя, называя его «благоверным», и подходить под благословение к архиереям-никонианам.
Арест последовал в ночь на 16 ноября 1671 года. Чудовский архимандрит Иоаким (впоследствии патриарх Московский) и думский дьяк Иларион Иванов с «великою гордостию» приступили в покои Морозовой, где застали и младшую сестру ее — княгиню Евдокию Урусову, и не замедлили подвергнуть обеих сестер допросу. Исповедницы, давно уже готовившиеся к подобному обороту событий, спокойно и мужественно отвечали, слагая двуперстно крестное знамение. Тогда их заковали в цепи и отправили в Чудов монастырь на «соборный допрос».
Разосланные по различным монастырям, сестры терпели всевозможные лишения и издевательства. Особенно тяжко было для Феодоры услышать о преждевременной смерти единственного, не успевшего еще и ожениться сына, но, укрепляемая помощью свыше, она смогла пережить и это горе, чтобы твердо и мужественно вынести свой подвиг до конца.
По прошествии некоторого времени была сделана еще одна попытка к «увещанию» сестер. Патриарх Питирим, возглавлявший тогда официальную церковь, решил во что бы то ни было сломить волю исповедниц, сначала с помощью лести, потом — прещением и угрозами. Когда же он вознамерился совершить обряд миропомазания, Феодора решительно оттолкнула прочь его руку, отчего Питирим пришел в неописуемую ярость и повелел самым бесчеловечным образом выпроваживать ее прочь.
И по повелению патриархову повергоша ю долу, яко мнети ей главе ее расскочитися, и влекуще ю по полатесице сурово, яко чаяти ей ошейником железным шию надвое прервав, главу ее с плеч сорвати им. И сице ей влекоме с лестницы все степени главою своею сочла. И привезоша ю на тех же дровнях на Печерское подворье в девятом часу нощи («Житие»).
Следующим испытанием был глухой застенок, где в комнате, отведенной для пыток, висели наготове кнуты, плети, клещи, в углу стояли жаровня, гири. Тут же находились палачи в кожаных фартуках.
Сначала истязаниям подвергли жену стрелецкого полковника, Марью Данилову, которая хорошо была знакома Морозовой и также несла подвиг исповедничества старой веры. Ее раздели до пояса и подняли на «встряску», то есть на дыбу. Вслед за нею тем же пыткам была подвергнута и Евдокия Урусова. Морозову было приказано держать на дыбе дольше всех. Она же не только не проронила ни единого стона, что так естественно при столь жутких страданиях для слабого женского естества, но еще и обличала своих мучителей как лукавых еретиков и отступников.
«Тогда властели, видяще дерзновение ее, повелеша ю взяти и рукавами срачицы ее увиша по концех сосец, и руки наопако завязаша, и повесиша на стряску. Она же, победоносная, и ту не молчаше, но лукавое их отступление укоряше. Сего ради держали ея на стряске долго, и висла с полчаса, и ременем руки до жил протерли. И снемше, и ту третию к тем же двема положиша. И сице им ругашеся бесчеловечно, оставиша их тако на снегу лежати нагим спинам их, и руки назад выломаны. И лежали часа три.
И иные козни творили: плаху мерзлую на перси клали, и ко огню приносили всех, и хотеша жещи, и не жгоша. Последи же, егда вся козни совершили, и воставшим мученицам, и обнажение телесе покрыша две; третию же, Марию, положиша при ногах Феодоры и Евдокии, и биена бысть в пять плетей немилостивно, в две перемены: первое — по хребту, второе — по чреву. И думный Иларион глаголаше двема мученицама: «Аще и вы не покоритеся, и вам сице будет!» Феодора же, видя бесчеловечие, и многи раны на святей Марии, и кровь текущу, прослезися и рече Илариону: «Се ли християнство, еже сице человека умучити?» И посем развезоша их по местам в десятом часу нощи» («Житие»).
Вопрос о дальнейшей участи именитых узниц приводил в затруднение самого царя. Высшие церковные иерархи настаивали на скорейшей казни и готовили сруб для сожжения, но многие бояре, указывая на знатность рода, считали такие меры в данном случае недопустимыми. Феодора мужественно отклонила новое предложение к компромиссу при возвращении былых ее привилегий и почестей, и тогда, по царскому указу, была отправлена вместе с сестрой Евдокией в Боровский монастырь, где они были посажены в глубокую подземную темницу. Это произошло в начале зимы 1674 года.
Часовня-памятник в Боровске на предполагаемом месте заключения Феодосии Морозовой, Евдокии Урусовой, Марии Даниловой и прочих с ними пострадавших
Первое время узницы находились еще в какой-то степени пригодных условиях к существованию, но вскоре у них было отнято уже всякое последнее утешение. Книги, иконы, какая-то перемена одежды — даже этого они были лишены и безнадежно обречены на медленную и мучительную смерть от голода.
«Оставших же ради темницу разориша и лютее тоя учиниша — уже бо не яко же первую, но зело глубоко в земли выкопавше и тамо двою блаженных сестр посадивше, премудрую Феодору и славную Евдокию. Марию же в тюрьму отдали, где злодеи седят. Не повелено же им давать ни пищу, ни питие. Аще ли же кто дерзнет чрез повеление и последи о сем сыщется, и такового главною (смертною) казнию казнить. И бысть то время люто зело, уже зело бояхуся, еже допустити кого или самем каково-либо утешительное послужение сотворити.
Но кто может исповедати многое их терпение, еже они в глубокой темнице претерпеша, от глада стужаеми, во тьме несветимей, от задухи бо земныя, понеже паром земным спершимся велику им тошноту творяще. И срачиц им пременяти, ни измывати невозможно бе. Еще же и верхние оны худые ризы ради тепла всегда ношаху — от сего же бысть множество вшей, яко и сказати невозможно. И бысть им се, яко неусыпающее червие: во дне бо снедаху и в нощи не спаху» («Житие»).
Первой, 11 сентября 1675 года, преставилась младшая сестра. Феодора, по ее просьбе, творила над ней по памяти церковное правило на исход души. Когда же она изнемогла, Евдокия сама читала над собою молитвы. Оставшись одна, Феодора и тут не пала духом и вновь отвергла попытку к увещательному соглашению и мужественно терпела страдания от жажды, голода, холода и совершенного одиночества. Перед самой смертью она попросила было дежурного стрельца подать ей хоть что-нибудь к пропитанию — хлебушка, яблоко или огурчик, но стрелец лишь скорбно качал головою. Тогда, с помощью Божьей, вновь приободрившись, она, по старому русскому обычаю, отдала постирать ему свою рубаху и наказала похоронить ее вместе с сестрой.
«И сия рекши, даст ему завеску (передник) свою, еже под полу скрыв, иде и измы на реце. И малое оно платно мыяше водою, лице же свое омываше слезами, помышляющи прежнее ее величество, а нынешную нужду, како Христа ради терпит, а к нечестию приступити не хощет, сего ради и умирает. Известно бо то есть всем, яко аще бы хотя мало с ними посообщилася, то бы более прежнего прославлена была. Но отнюдь не восхоте, но изволи тьмами умрети, нежели любве Христовы отпасти» («Житие»).
В ночь с 1-го на 2-е ноября, на память святых мучеников Акиндина и Пигасия, святая отошла ко Господу. На ее место перевели Марью Даниловну, до той поры томившуюся в заключении среди отъявленных преступников, и не более как через месяц она также преставилась. Старицу-инокиню Меланью и сподвижницу ее инокиню Иустинью сожгли на костре. Много и других женщин было убито и замучено во времена правления «тишайшего» царя.
Таким вот образом навязывалась чуждая русскому народу та злополучная церковная «реформа», трагические последствия которой переживаем мы и до сих пор.
«Оле, чудо! О преславное! Ужаснися небо, и да подвижатся основания земли: се убо три юницы непорочные в мертвых вменяются и в бесчестном худом гробе полагаются, им же весь мир не точен бысть. Соберитеся, рустии сынове, соберитеся девы и матери, рыдайте горце и плачьте со мною вкупе другов моих соборным плачем и воскликнем ко Господу: «Милостив буди нам, Господи! Приими от нас отшедших к тебе сих души раб своих, пожерших телеса их псами колитвенными (приблудными)! Милостив буди нам, Господи! Упокой души их в недрах Авраама, и Исаака, и Иякова! И учини духи их, идеже присещает свет лица твоего! Видя виждь, Владыко, смерти их нужные и напрасные и безгодные! Воздаждь врагам нашим по делам их и по лукавству начинания их!» С пророком вопию: «Воздаждь воздаяние их им, разориши их, и не созиждеши их!» Благословен буди, Господи, во веки! Аминь» («О трех исповедницах слово плачевное»).
Полное "Житие" на славянском, написанное современником преподобномученицы.
http://www.semeyskie.ru/bibl_morozova.html
Духовный стих о боярыне Морозове
http://kinopesenki.ru/pecenka/aleksandr-emeljanov-o-igor-milnikov_bojarinja-morozova-sneg-belij-ukrasil-svetlitsi-duhovnij-stih