Парадоксы Муравьева или Сферический старовер в вакууме

Интеллектуальный лидер поколения

Потомственный столичный интеллектуал, ученик С. С. Аверинцева, видный специалист по Ближнему Востоку и древнему христианству д.и.н. А. В. Муравьев выпустил книгу о старообрядцах. Автор — представитель московской гуманитарной интеллигенции, на своем духовном пути он сменил ряд церковных юрисдикций и остановил выбор на РПСЦ. Муравьев — профессор ВШЭ и научный сотрудник МГУ, его знают в либеральной тусовке и привечают на соответствующих радиостанциях.

Пожалуй, на сегодняшний день это ведущий публичный академический ученый, исповедующий cтарообрядчество.

Много ли докторов наук среди древлеправославных христиан? Перед нами книга де-факто их интеллектуального лидера. По ней можно получить представление не только об авторской точке зрения, но и о «верхнем этаже» интеллектуального фона этой среды в целом.

Пожалуй, со времен выхода книги Аллы Глинчиковой «Раскол или срыв „русской Реформации“?» (2008) рынок нон-фикшн литературы не помнит подобной книги, выпущенной светским издательством по данной теме. И если Глинчикова в своей монографии грешила высокоумным интеллектуализмом, доходящим до псевдонаучного делирия и плохо прикрытого мозгоблудия, то Муравьев, напротив, говорит о сложных вещах вполне доступным языком. Это очень добротная старообрядческая публицистика, пища для ума, провоцирующая на раздумья, ее можно рекомендовать как тем, кто уже в теме, так и только начинающим интересоваться проблематикой.

Простота подачи — большой плюс книги, мысли автора не усложнены специальной культурологической и социально-политической лексикой. Отдельные игры со смыслами и поэтичными формулировками вполне изящны: «Двойственность преодолевается в смуте как искушение двойственностью, как вопрошение двойничеством» (с.29) или: «Утопия есть романтическое бегство от апокалиптики» (с.37). Как хотите, так и понимайте, автор самовыразился. В конце концов, это внук философа Г. Померанца, автора знаменитого афоризма о «пене на губах ангела, вступившего в бой за святое правое дело».

 

Что представляет собой книга?

По форме, это четыре эссе: «Русский раскол. Появление двух русских православий», «Хронология старообрядчества в системе двух православий», «Старообрядцы как предмет мифологизации» и «Некоторые отличительные черты старообрядческого мировоззрения и их смысл».

Историческая часть дана в первых двух главах, обобщая довольно известные факты и частные оценки (с обширными цитатами из разных авторов).

Третий раздел — с развенчанием мифов о старообрядчестве — представляет собой «собранье пестрых глав», написанных весьма широкими мазками. По каждому из условных «обвинений» (мифов) можно составить глубокое исследование, тянущее если не на диплом, то на вузовскую курсовую по истории и богословию, но автор ограничивается беглым обзором. Для такого формата книги это следует признать удачным решением.

Четвертый раздел — также беглые очерки об основных культурных и мировоззренческих особенностях. Очень подробно рассматривается вопрос транскрипции имени Христа (сказывается профессиональная близость этой темы для востоковеда-филолога), менее детально — сложения перстов, иконописания, книжной справы, хождения посолонь и т.п..

В главе о пении допущен ряд неточностей: Аввакум выступал не за, а против хомонии; наречь стала заменять наон не в первой четверти XVII века, а лишь в середине. «Аненайки» у поповцев-наречников вовсе не используются «широко», а лишь в предначинательном псалме на великой вечерне. Новообрядческая Церковь не отказывалась «и вовсе» (с.139) от знаменного пения: европейская гармоническая музыка в синодальный период сосуществовала с одноголосными древними напевами. Утверждение, что «византийско-древнерусское знаменное пение в двух его разновидностях — наонной и наречной — осталось только у староверов» (с.140), — не учитывает существования приходов старого обряда (единоверческих) и знаменных хоров в РПЦ. Как бывший преподаватель ПСТГУ, Муравьев не может не знать об этом.

 

Другие. Православные. Твои

Идея альтернативности, инаковости старообрядчества по отношению ко всему общерусскому и новообрядческому вынесена в подзаголовок книги и проведена красной линией через весь текст.

По мнению Муравьева, Расколу XVII века предшествовала «серия нарушений культурного кода <…>: иосифлянский спор, опричный террор и Смута» (с.13). Выводы он делает скорее характерные для современного либерального историка, чем для представителя старообрядчества: и победа иосифлян, и «психическое нездоровье» Ивана Грозного, и катастрофа начала XVII столетия травматическим образом приводили к тому, что «во имя государственной Церкви стали гнать народную аскезу» (c.14), что «власть автономизировалась от общественной совести и де-факто провозгласила свою неподсудность» (с.15), наконец что «русское государство теряет свою христоцентричность» (с.21).

Возглавляемая царями, у которых были «целые штаты любовников и любовниц» (с.78), «европеизированная беспочвенная элита» (с.30) строила «аристократическую империю петербургского периода, основанную на рабстве и культурном дистанцировании классов» (с.37). Впрочем, «рабство дикое» «настало со времен Годунова» (с.25).

Так или иначе, но в ходе преобразований «идея государственного спасения» (с.24), «сотериологической миссии Святой Руси» (с.21) «подменяется европейской идеей „процветания“» (с.24), «латинским порабощением… в форме откровенного перенятия даже не католических, а прямо протестантских образцов» (с.34). В ходе Раскола «Третий Рим смачно плюнул в свой византийский исток и стал явственно протягивать руки навстречу Западу, который испоганил алтари константинопольских храмов» (с.54). Так оформилась «новообрядческая Церковь — новая община, ориентированная на западноевропейскую (польскую, немецкую, итальянскую), а не на древнерусскую традицию. Средостение было перерезано, культурная стена замкнулась» (сс. 139-140). Одновременно формируется «никонианское учение о „каноничности“, идеология гонений на церковных диссидентов» (с.78).

Кстати о «каноничности в кавычках», это не случайный экивок, Муравьев допускает подобное этому заявление: «Каноны — не абсолютная норма, а относительная» (с.99). В ряде случаев следует не руководствоваться ими, а поступать «сообразно ситуации» (с.99). Можно «пожертвовать иерархией ради веры» (с.98), а можно и канонами ради иерархии (когда описывает сюжет с приёмом митр. Амвросия в Белой Кринице), ведь «если догматы порушены, все каноны теряют смысл» (с.98).

Вот что еще пишет Муравьев о господствующей вере: «Это нечто вроде иконоборчества… в новообрядной Церкви старообрядцы наблюдали… „пестроту“, смесь из элементов католичества, протестантизма и сектантства» (с.115). Интересно, что в этом коктейле «не наблюдалось»… православия! ну хотя бы элемента.

Впрочем, в другом месте Муравьев уточняет: «По мнению поповцев, она [никонианская ересь] ближе к расколу, а различия не носят догматического характера. Для беспоповцев никонианство — догматическое заблуждение. Отчасти к этому склонялся и Аввакум» (с.113). Учитывая, что автор сам поповец, в новообрядчестве его возмущает прежде всего единство с государственным аппаратом. Другим неприятным (и, к сожалению, имеющим место) моментом является «безоглядная любовь ко всему греческому» (с.52): «До сих пор любовь к русской старине в этой группе [новообрядческого духовенства] несколько подозрительна» (с.53). Ключевое слово здесь — «несколько», в последние десятилетия можно наблюдать совсем другую тенденцию.

Противоположность (или альтернатива) вышеописанному кошмару — древлеправославие, «его главный нерв — судьба России в эсхатологической перспективе. Вне судьбы России старообрядчество сводится к чистой этнографии. В ее контексте же старообрядчество есть альтернативная форма православного самосознания и православной Церкви» (с.50). Кстати, на «чистую этнографию» могут обидеться многочисленные общины староверов за рубежом, которые сохранили не только русскую идентичность, но и христианскую веру в иноэтническом окружении. Но вернемся к противостоянию на Родине.

Историософская схема ясна: в левом углу ринга синодальное православие с государственным инструментарием подавления, в правом углу ринга — духовно свободное староверие, «негосударственное православие» (с.142).

 

Долой самодержавие?

По Муравьеву, главной причиной возникновения «двух православий» было в первую очередь государство. Именно «царь усилил власть государства и стал применять силу против противников реформы» (с.79), именно он спровоцировал «постановку вопроса о Церкви, священстве, государстве и народе в эсхатологическом контексте. Ответ был в целом дан такой: священство, основа Церкви, в принципе возможно без участия государства. Только для беспоповцев священниками стали все „остальцы древлего благочестия“, а для поповцев нужны были епископы» (с.57).

И еще: «Старообрядчество сложилось в известном нам виде в условиях альтернативного государственному православию пути» (с.124). «Лишенные опоры на государство, старообрядцы привыкли опираться на внутренние ресурсы, а с государством договариваться и выторговывать себе пространство свободы. Тем самым старообрядцы создавали себе „пространство ответственности“. Отказавшись от опеки государства, они взяли на себя часть ответственности за общественное дело» (с.142). Прямо подпольный анархический коммунизм какой-то!

Муравьев понимает, что восхваление антигосударственничества подводит к «пыжиковщине» — парадоксальной теории покойного профессора РГГУ, специалиста по советской истории А. Пыжикова, который приписывал староверию ответственность за революцию 1917 г., — с которой автор согласен лишь отчасти: «Перспектива положить конец романовской империи стала казаться заманчивой части старообрядцев… Некоторые… стали прямо финансировать революционеров» (с.69), и в силу этого ответственны за падение монархии. Однако многие, «особенно поповцы, не одобряли и февраля, считая себя монархистами и консерваторами» (с.70), и уж конечно, «хотя некоторые старообрядцы действительно симпатизировали революционным настроением в 1880–90-х годах, нет никаких оснований соглашаться с Пыжиковым и признавать, что старообрядцы каким-то образом повлияли на происхождение большевизма» (с.95-96). И чтобы окончательно отмазать староверов от крамолы: «Главной борьбой староверами почиталась борьба духовная… сама мысль о политическом сопротивлении власти (царю)… казалась им абсурдной» (с.95).

Поскольку книга апологетическая, то никакой критики ни исторического пути, ни современного состояния староверия в ней нет. Это существенный недостаток издания, ведь не бывает безупречных человеческих сообществ. «Способность трезво взглянуть на свое духовное состояние — полезная вещь», — утверждает автор уже в Предисловии. Удалось ли ему это применительно к своей конфесии?

 

«Сферический старовер в вакууме»

«Старообрядцы — это не диковинный народ, а прогрессивные и рациональные современные христиане» (с.110). Очень красиво звучит, но так ли это на самом деле? Ведь выше Муравьев пишет про «идентичностный тип» (с.50), про «особую этноконфессиональную „старообрядческую культуру“, наподобие этнической» (с.65), про то, что «старообрядцев начинают видеть как отдельный народ» (с.66).

Не в том ли привлекательность для автора идеи «других (альтернативных) православных», что в подобной «малой группе» (с.142) русскому интеллигенту удобно найти приложение своей игре ума и социальным идеалам, противопоставляя свой «круг» неальтернативному большинству?

Муравьев приписывает старообрядчеству некую «древнерусско-киевскую идею» (с.125), где у Церкви существовали бы возможности «контроля и критики государственной политики». Аналог этому — «общественный контроль: СМИ, пресса вообще, блогеры, интернет-каналы» (с.126). Здесь проступает образ автора как либерального и несогласного профессора «Вышки» с белой лентой и «прогрессивной повесткой». Кстати, слова с корнем «прогресс» встречаются в книге столько же раз, сколько производные от слова «истина». Представляете подобное в трудах Ф. Мельникова или других апологетов: «Старообрядцы сохранили древнерусскую культуру и выработали особый модернизированный тип мышления» (с.143)?

Постойте, а как же отеческая вера, древнее благочестие, неужели все духовное оказалось редуцировано до культуры и мышления?

Эта нелепость, на мой взгляд, характеризует образ мысли автора как отличный от традиционной старообрядческой публицистики, близкий скорее к левым кругам столичных вузовских профессоров, чем к основной массе современных староверов.

Приписывая последним идеологию первых, автор занимается конструированием «сферического старовера в вакууме». Для тех, кто незнаком с научным юмором: выражение «сферический конь в вакууме» применяется как синоним упрощенных концепций, оторванных от жизни. Муравьев просто навешивает на старообрядцев то, что нравится лично ему, очередное протестное Я/Мы.

 

Парадоксы идентичности

Самым слабым аспектом книги я бы назвал непроработанность темы современной старообрядческой идентичности. Книга много говорит об ушедших поколениях, и лишь самую малость — о существующем, о его мировоззрении, чувствах и образе жизни, общественном идеале и самоопределении. Эта тема не раскрыта. Так что же такое современное староверие?

С нынешней старообрядческой идентичностью вообще «все сложно». Экзистенциальное, сущностное противоречие между ярким образом старообрядцев прошлых веков и актуальным состоянием этого течения в русском христианстве непроговоренным образом проходит через соответствующие разделы книги.

Например, Муравьев пишет о внеконфессиональном (!) характере самодентификации старообрядцев в советские годы. «Важное явление — „потомственные“ нецерковные старообрядцы. Многие выходцы из староверия, став частью светского безрелигиозного общества, тем не менее осознавали связь со своей средой и понимали свою идентичность как „старообрядческую“ (из старообрядцев)» (сс. 72-73). Действительно, выражение «из староверов» стало в некоторых кругах маркером свойскости вроде «ex nostris» — «из наших» — у части советской номенклатуры. Как тут не вспомнить о пыжиковской концепции «старообрядческой ментальности» Чапаева, Булганина, Маленкова и Устинова!

В сущности, персонально Муравьев олицетворяет обратное, совершенно новый феномен — старообрядческого «неофита» в классическом, брокгауз-ефроновском смысле, то есть обращенного, вновь пришедшего. Удивительно, что в современном старообрядчестве к таким непотомственным старообрядцам отношение терпимое, но довольно прохладное, хотя их едва ли не большинство в храмах всех согласий.

Интересна идея противопоставить преемство и наследие. Наследование предполагает волю завещателя о правовом континуитете либо действие закона. Преемство возможно и без таковых: «В XVII веке Россия в лице своей верховной и церковной власти отказалась от древнерусского наследия… Вместо прямой связи [с наследием Древней Руси] возникла декларативная идея преемства» (с.11).

Возможно, и неостарообрядчество относится к предыдущим поколениям староверов как декларативные самоназваные преемники, а не как наследники?

Далее. Автору чужда, непонятна русская тема. Возможно, именно поэтому Муравьев, когда иронически пишет о единоверии как о «попытке примирения по модели поглощения» (с.109), по папистской или имперской модели, у него возникает эффект слепого пятна и он игнорирует то, что лежит на поверхности: боль русских о разделении и стремление к единству в государстве, церкви и в обращенности к Царю Славы — Христу. «Лояльность государству и вопросы веры» (с.110) это дихотомия «от головы», но есть же еще такой аспект — сердечная мечта русского человека о единстве поверх разделения на ново- и старообрядцев.

Общность «других» (меньшинства) способна существовать только при наличии общности «основных» (большинства) в условиях модальности неслияния. Такие разные явления, как единоверие «сверху» и беглопоповство «снизу», на самом деле свидетельствовали об ощущении ненормальности разделения. И сегодня противопоставление староверов новообрядцам в качестве «других православных» это искусственное конструирование субкультуры по типу украинского национализма («никогда мы не будем братьями») или элитарного миноритета («небыдла»). Такое мышление совершенно нетрадиционно и нетипично для староверия прошлых веков, скорее оно характерно для советской фрондирующей интеллигенции и круга «несогласных» (своего рода «малого народа» по И. Р. Шафаревичу).

Не доходя до русофобии, Муравьев походя пару раз пинает национально-консервативное движение: «Секулярный патриотизм нередко вырождается до банального национализма и ксенофобии. Любой человек, знакомый с современным „ура-патриотическим“ движением, представляет себе, что имеется в виду» (с.24). В другом месте, когда говорит о старообрядческой русскости, уточняет, что она «была начисто лишена всякой ксенофобской узости, нетерпимости: староверы не видели в чужих народах врагов, но только добрых соседей или конкурентов…» (с.108).

Автор недвусмысленно дает понять, что для него русскость приемлема лишь условно, пока не противоречит либеральному мейнстриму, исключающему «ксенофобию». Кстати, он допустил в одном месте характерную оговорку, написав «этническая база российской нации» (с.25) — это про XVII-й век! «российская нация» — искусственный конструкт уже постсоветского времени, с которым носятся левые как с более инклюзивным противовесом русской национальной идентичности.

При всей декларируемой «приверженности народности и традиционности в жизни и в культуре» (с.107), Муравьеву очень хочется видеть и в исторических, и в нынешних староверах не каких-то сиволапых квасных черносотенцев, а «русских европейцев»: «Их национальная самоидентификация не имела признака паранойяльности (страха врагов). В отношении староверов к „другим“ были заложены зерна толерантности, которую привыкли видеть только на Западе» (с.108). И еще в одном месте в положительном ключе упоминает «толерантность, мультикультурализм, демократичность и рациональность» (с.123).

Интересно, где — в историческом прошлом или в наше время — автор видел именно таких староверов? И как бы сохранилось старообрядчество в качестве «другого (альтернативного) православия», если бы придерживалось принципов западной толерантности и мультикультурализма (особенно учитывая, что основным окружением староверов всегда были не иудеи и буддисты, а новообрядцы, т.е. русские православные люди)? В какой идеальной платоновской пещере или алхимической пробирке?

Думается, эти уж и еж причудливо скрестились в сознании самого Муравьева и нескольких других альтернативно-православных интеллектуалов, нашедших себя в современном старообрядчестве, но не до конца гармонизировавших свою идентичность с реальным положением дел в этой конфессии. Неужели «установка на цельность и внутреннюю непротиворечивость» (с.106), которую автор приписывает староверам, в его случае так и осталась установкой?

В нынешнем поколении староверов уже нет традиционной прослойки самоучек-начетчиков, зато появились университетские преподаватели и академические исследователи. Насколько это продуктивно для духовного развития и национального возрождения? Судить читателям как этого отзыва, так и самой книги.

---

Автор: Автор: Василий Клинцов