9 мая 2014 года отмечается 69-летие победы Советской Армии и советского народа над нацистской Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов. Сейчас совсем мало осталось в живых очевидцев, участников Великой войны. Не многие из них оставили свои письменные воспоминания о тех страшных событиях. Сегодня на страницах нашего сайта представляем уникальные мемуары.
В ржевском районном архиве мне удалось найти письма моей прабабушки Анны Григорьевны Кузьминой участнику освобождения города Ржева, журналисту, историку Коновалову Павлу Ильичу. В этих письмах Анна Григорьевна рассказывает о жизни своей семьи в оккупированном Ржеве. Описанные ею трудности, лишения, невзгоды, потери постигли, пожалуй, каждого человека, находящегося в оккупированном древнем городе.
Моя прабабушка, коренная старообрядка, Анна Григорьевна Кузьмина, в девичестве Бурицкая, родилась 15 декабря 1902 года. Ее отец был сторожем госбанка, а мать работала в прислуге ржевских купцов Берсеневых. У купцов Берсеневых была пятилетняя дочь Анна. Она подружилась с моей прабабушкой, которой тогда тоже было пять лет. Они вместе играли, гуляли, и даже пошли в школу. По требованию своей дочки купцу Берсеневу пришлось дать образование и ее подруге. После гимназии Анна Григорьевна прошла бухгалтерские курсы и работала в фельдшерско-акушерской школе.
В 1920 году она вышла замуж за двадцатисемилетнего Феодора Матвеевича Кузьмина.
Венчались они в домовом храме, освященном во имя Покрова Пресвятыя Богородицы, находившемся в 131 квартале по улице Торопецкая (ныне Косарова). В семье Кузьминых родилось девять детей, но один из них умер в младенчестве. 1 марта 1943 года Кузьмины вместе с другими, оставшимися в живых, жителями оккупированного Ржева были согнаны в заминированную отступающими немецкими войсками Покровскую старообрядческую церковь. А 3 марта воинами Красной армии узники церкви были освобождены. Во время отступления немцы сожгли дом Анны Григорьевны и Феодора Матвеевича. Но с Божией помощью в скором времени им удалось построить новый. Однако война еще не ушла из их жизни: старший сын Кузьминых в 1946 году утонул, попав в воронку, а младший, спустя шесть лет после окончания войны, подорвался на снаряде. Эти тяжелые утраты сильно отразились на всей семье. Для них война закончилась только в 1951 году.
«Здравствуйте, уважаемый Павел Ильич. Когда получили Ваше письмо, то уже не было нашего дорогого Федора Матвеевича. 31 декабря 1966 г. он скончался после продолжительной и тяжелой болезни. Утрата наша очень тяжела, но все же хочется сказать несколько слов о нем. Человек этот, Федор Матвеевич, мой муж, был очень трудолюбивый и умный, только благодаря тяжелого детства, был с раннего детства инвалидом, у него была атрофирована левая рука до локтя, чуть подвижна, почему он не был и взят в армии.
Когда началась война, у нас было 7 человек детей, возраст которых с 3-х месяцев до 16 лет, и две матери — одной 63 г., другой — 81 г. Я работала в фельдшерско-акушерской школе до прихода немцев счетоводом, а муж — сборщиком утильсырья. Выехать мы не могли, куда говорит, поедем со своей земли, кто для такой семьи наготовил, здесь с огорода можно прокормиться, и потом не надо вдаваться в панику, сюда немцев не допустят, потому что близко к Москве. Когда же стало очевидно, что немцы придут во Ржев, мы все же решили уехать на своей лошади, так как муж собирал утильсырье, то у него была лошадь. Нам посоветовали ехать на Старицкий тракт, чтобы пробраться на Калинин, доехали до деревни Клепуново, и говорят, в Калинине — немцы, и вот мы ни туда, и ни сюда, пришлось возвращаться во Ржев. Когда были в деревне, в это время в городе Ржеве, некоторые запаслись из складов мукой.
Немцы пришли, приехали и мы из деревни, вот тут и начинаются мытарства, входят немцы с нагайкой: вынь, да положь муку, а у нас нет ничего, стегает неимоверно нагайкой старшего сына, и кричит: мель, мель — значит муку. Я стараюсь защитить сына по мне, я схватила лукошко, в нем было 4 кг. муки, которую выменяла на материал у соседки. Тащу его немцу, он как бросит в меня лукошком, всю муку рассыпал: дай филь муки — значит много, мешок, а у нас нет ничего. Поискали, не нашли, ушли. Потом одно берут, другое тащат. Приходят соседи, и говорят: «дядя Федя, мы тебя хотим старостой выбрать, будешь хозяйничать». «Нет» — говорит мой покойный муж, не над чем хозяйничать, что вы ослепли, не видите, всеопустошающая саранча (так он называл немцев), никуда никем не пойду, и ни за что не возьмусь. Лошадь, конечно, немцы сразу забрали. Было замаскировано сено, так какой-то украинец — русский военнопленный, с белым нарукавником, показал немцем, где сено, так приехали и забрали, а то мы его на молоко меняли для малышей, относили ночью мешками тому, у кого были коровы.
Зимой с мужа и с меня, с ног сняли валенки, издевались, как могли, у нас под домом был высокий каменный фундамент, вот сзади с сеней выкинули два камня, и наносили туда одежи, и молодежь, человек 12 заберутся туда, и не идут на работу к немцам, камни заложены, а немцы в темное боялись ходить, а я одна с грудным ребенком дома, на стороже, идут, шпорами звякают, и с собакой, что как собака учувствует, все сердце захлынуло. Входят: «Где люди?». «На работе», — говорю я. «А «ман» где (это муж)?», и муж прятался, а я говорю: «Ман на войне». «Врешь», — и начал ногой бить, я стиснула зубы, ребенок кричит. «Врешь, — говорит, — ман в бане». А у нас в огороде была банька, муж чувствует, что не успел спрятаться; забрался в баню, разделся, голый и моется, а когда немец сказал, что ман в бане, я сообразила, что муж не успел спрятаться, и говорю: «Это не ман, а грос фатер (значит — отец мужа)». Потому что мой муж имел большую бороду, он никогда не брился, а я была молодая, тогда бросил бить, и ушли. А раз ночью пришли, отнимают последнюю керосиновую лампу, муж не дает, так по щекам надавали, и лампу взяли.
А голодали страшно, ходили тайком в деревни, и меняли вещи на хлеб. Зашли в одну деревню, попросились ночевать, пустили — поглядела и ахнула. Согнаны и городские и деревенские в один дом, нары в несколько рядов, кого рвет, у кого понос, воздух ужасный, нет ни дров, ни горячей воды, даже нет сухой лучины, и в нашей местности, где кругом лес, вот, до какого состояния были доведены люди. «Русский нихт культуры, кругом вошь-клопы» — это говорили немцы. А раз ночью открыли двери дома нашего, и идут, идут немцы, заполнили весь дом, мы, вся семья, собрались в один угол, ну думали — смерть. Вдруг разделись все догола, и давай вшей бить, и кричат: «Матка вассер варм» (значит — давай горячей воды), а я пройти не могу. Вдруг команда им уходить, оделись, и бегом вон. Так у самих были вши. Правда, были некоторые и наши, лежали мертвые от голоду, и вши ползали по ним. Я только удивлялась на своих людей, когда просили хлеба у них, а они: «Сталин даст».
Я работала на трёх огородах, чтобы запасти овощей, не глядя на бомбежку, чтобы спасти детей: своих семеро и два ребенка золовки. Спасла от голода. Бомбят наши, а смеюсь, жарте, жарте, сильней, да скорей. Немцы: «Матка лахен (смеется) хауз (дом), капут матка тот (умрет)». А я думаю: «Лучше умереть от своей пули, чем жить с вами». Выгоняли нас три раза немцы из города, но мы каким-либо образом старались вернуться, или спрятаться как-либо. Вот третий раз пригоняют в комендатуру. Комендант как глянул, и говорит: «Зибен кинд (семь человек детей) цюрих нах хаус (обратно домой)». А я говорю: «Придет немецкий солдат и хинаус, хинаус (вон, вон)», а он говорит: «Я дам папирус (записку) цвай так (два дня) и русский будет здесь, сиди дома, и не выходи никуда».
Я обрадовалась, пришла, намыла полы, буду своих встречать, а муж говорит: «На горе моешь». Приходят немцы, спрашивают: «Почему не уехали?», показываю записку, смотрят, говорят: «Гут, гут». Приходят другие 1 марта 1943 г. утром, опять спрашивают: «Почему не уехали?», я им записку, разорвали записку, не дали ничего взять, начали гнать и бить, и так загнали в Покровскую церковь, где мы сидели два дня и две ночи голодные и холодные, и ждали смерти каждую минуту, вопль, стон, ужас, прощались друг с другом, кругом все взрывалось.
Муж мой как-то успел захватить мешок с огородными семенами, которые он сам разводил, которые нам при освобождении сильно пригодились.
Часов в 22 ночи на 3-е марта дети поглядели в церкви в окно, и говорят: «Мама, где находится наш дом, сильный огонь». Так при отступлении немцы сожгли наш дом, который не достоял часов 5, часа в 8 утра наши войска открыли нас и освободили, это было как воскресение из мертвых. В церковь, когда гнали нашу семью, смотрим, гонят всех, кто был в это время во Ржеве, но были и такие, что им немцы принесли и их вещи, а нам даже одеться не дали, а одной семье даже обед принесли немцы в церковь, всего, говорят, было 185 человек в церкви, но были люди, которые сумели спрятаться, и не попали в церковь, я знаю, один встретился нам сразу на углу, около Коммуны, я спрашиваю: «Откуда ты?», а он: «Откуда и ты», но его в церкви не было, знаю хорошо, что не был, а не сказал, где был, а сейчас он уже умер, а другие сами говорили: «Мы в подполе просидели, когда загоняли в церковь», а одна говорит: «Я в печку русскую влезла, и заслонкой закрылась, а ночью вылезла, и дом немцы зажгли, а я затушила».
Рассказать друзьям
Похожие
Максим