Олеся Гладкова: «Житие Евстафия Плакиды сформировало парадигму русской княжеской святости»

Как создавались древние агиографические сочинения, как они влияли на мировоззрения средневекового человека, почему современные жития утратили литературную ценность, как современного исследователя душат «рублем» и есть ли перспективы у древнерусской текстологии, нам рассказывает кандидат филологических наук, докторант ИМЛИ РАН, автор работ по истории и текстологии древнерусской литературы, автор монографии, посвященной «Житию  Евстафия Плакиды» Гладкова Олеся Владимировна.

***

 

Изучение Жития Евстафия Плакиды началось для меня в далекие студенческие годы, то есть приблизительно в конце 70-х — начале 80-х гг. прошлого века. На это произведение обратил мое внимание наш преподаватель по древнерусской литературе, профессор Николай Иванович Прокофьев.

Помнится, я пришла к нему в его гостеприимный дом на проспекте Мира, всегда открытый для студентов, аспирантов, а также для более «взрослых»  учеников и коллег, и попросила посоветовать мне какую-нибудь тему для работы в кружке древнерусской литературы, который он вел. Я сказала, что хочу заниматься переводной агиографией, имея о ней в ту пору достаточно туманные и романтические представления.

Житие Евстафия Плакиды, как я поняла, давно привлекало внимание Николая Ивановича, который к концу своей жизни особенно искал в древнерусской литературе неформальные проявления добра, незлобивости, душевности и, конечно, таланта.

Как я узнала несколько позже, я была не первой, кому Николай Иванович предлагал для изучения этот памятник; мои предшественницы на первых порах, возможно, были в чем-то более успешны, чем я, — это я могла понять из кратких реплик моего Учителя, — но потом жизнь уводила их в сторону от научных занятий.

Памятник никак не давался мне. Я написала плохую курсовую и плохую дипломную работы, за которые добрый Николай Иванович поставил мне «пятерки». Спасибо ему, это был аванс на долгие годы вперед. Несколько лучше была кандидатская диссертация (1993 г.), написанная под руководством Николая Ивановича. Диссертация опиралась на текстологические изыскания: без изучения рукописной традиции было невозможно дальнейшее изучение Жития.

Особенно мой научный руководитель настаивал на внимании к строчным и надстрочным знакам, обычно опускаемым в современных изданиях рукописных текстов и отчасти заменяемым современной пунктуацией. Мы тогда еще не знали, что стоит за этими знаками, вначале я лишь терпеливо копировала их, следуя совету моего Учителя и интуитивно понимая важность такой работы.

На тот момент мне было известно 105 списков памятника, который, тем не менее, оставался для меня непонятным. Прошло много времени, потребовалось много усилий, и не только моих, прежде чем я начала понимать это произведение и увидела его глубокий смысл, выраженный, в частности, в замечательной ритмической организации, заключенной, в том числе, и в тех самых поначалу непонятных знаках рукописей, которые я копировала.

Я думаю, что в те далекие времена, когда мы выбирали тему для моей студенческой работы, даже Николай Иванович, одаренный тонким чувством слова и удивительной исследовательской интуицией, не мог предположить, что Житие Евстафия Плакиды, задевшее его, прежде всего, особой трогательностью главного персонажа и сюжетом, унаследованным от романа античности, скрывает в себе смыслы, сближающие этот древний памятник с величайшими произведениями мировой литературы, такими, как, например, «Божественная комедия» Данте или «Фауст» Гете.

 

Еще болландисты и отечественные дореволюционные ученые определяли жанр Жития Евстафия Плакиды и подобных житий, испытавших влияние античного романа, как «благочестивый роман», «христианский роман», «житие-роман». Николай Иванович, выслушав мой очередной студенческий доклад, предложил остановиться на термине «житийный роман», помнится, это определение позднее понравилось и профессору МГУ Владимиру Владимировичу Кускову, другу и единомышленнику Николая Ивановича и моему официальному оппоненту.

Конечно, в Средние века никто так не определял Житие Евстафия, которое воспринималось, конечно, как житие и входило в Четьи Минеи, Торжественники и другие четьи сборники. Чтение Жития предписывалось Уставом 20 сентября, в день памяти святых (по старому стилю).

 

Начнем с того, что все образы и перипетии (сюжет) Жития воспринимались средневековым читателем как исторические, то есть реальные. Агиограф ничего не придумывал, он воспроизводил то, что уже «было написано на небесах», как говорилось в житиях. Для этого требовался огромный духовный опыт. Агиограф воспроизводил «идеальную правду» (Бицилли) о святом, которая не всегда соответствовала «реальной правде».

Ранние жития заключали в себе по крайней мере три уровня смысла: конкретно-событийный, обращенный к профанам, дидактический, понятный более или менее грамотной аудитории, и мистический, предназначенный для монастырской и княжеской просвещенной и посвященной элиты.

Я не раз писала о трех смыслах в агиографии; в своей монографии, посвященной славянским переводам Жития Евстафия Плакиды, я подробно анализирую все три смысловых уровня этого памятника, для ранних текстов которого было характерно слияние «называемого» и «называющего», то есть слова и того объекта, действия и т. д., которое оно называло.

Таким образом, на третьем, мистическом, уровне, при отсутствии времени, Христос и обозначающее Его слово «Христос», и Евстафий, подобный Христу, — все объединялось во Христе и было единый Христос, что являлось немыслимым кощунством на первых двух уровнях смысла, где время было.

Современному читателю такой текст понять очень сложно.

Как правило, современный читатель воспринимает лишь первые два уровня, что значительно упрощает житие. Следует заметить, что далеко не все жития обладают такой сложной и разработанной иерархией смыслов. И в оригинале, и в переводе Житие Евстафия Плакиды писалось для элиты, к элите же относился и сам св. Евстафий, который, как известно, был любимым военачальником императора («царя» в славянских текстах) Траяна.

Подробнее обо всех уровнях смысла в Житии Евстафия Плакиды можно прочитать и в только что вышедшей моей монографии, посвященной Житию, сейчас я только еще раз скажу, что в этом памятнике, повествующем о судьбе нового Иова, пережившего Богоявление, гениально рассказывается о страшной, непримиримой борьбе между силами добра и зла, в которую вовлекается человек.

 

Житие Евстафия Плакиды было практически не изученным произведением, поэтому буквально каждый факт, обнаруживающийся в процессе исследования, был новым. Например, для меня полнейшей неожиданностью явилось такое большое количество славянских переводов, возникших в IX-XVII вв. — одиннадцать.

Неожиданной, например, оказалась столь значительная роль Жития в формировании парадигмы русской княжеской святости: Евстафий Плакида — Константин Великий — Владимир Святой (точнее:  Константин Великий — Евстафий Плакида — Владимир Святой, поскольку, несмотря на то, что Евстафий жил раньше Константина, его Житие было написано позже), хотя предположения о существовании названной модели высказывались и ранее.

Впервые открылось значительное влияние Жития на произведения оригинальной русской литературы — на Сказание о Феодоровской иконе Божьей Матери, на Повесть о царе Аггее, возможно, на Повесть о Петре и Февронии Муромских и многие другие.

Изучение списков Жития позволило во многом по-новому взглянуть на историю известнейших рукописных сборников (например, Сильвестровского сборника, знаменитой русской пергаменной рукописи рубежа XIV-XV вв.), монастырских библиотек, на историю старообрядческой книжности и культуры и так  далее. В основном и прежде всего это ранние агиографические памятники, переводные и оригинальные, — Синайский патерик, жития Феодосия Великого, Константина-Кирилла Философа, Исидора Твердислова, ростовского юродивого, Петра и Февронии Муромских и др.

Есть у меня также работы, посвященные связям средневековой литературы и литературы Нового времени, — Житию Евстафия Плакиды и роману сербского писателя-постмодерниста Милорада Павича (тема нашла отражение в монографии), Повести об авве Герасиме и льве и легенде Н. С. Лескова «Лев старца Герасима»; сюжетам древнерусской литературы в современной литературе для детей, связям между литературой и искусством в Древней Руси и так далее.

Не могу считать законченной свою работу над Житием Евстафия Плакиды, поскольку многие его списки остаются пока для меня недоступными по причинам, от меня не зависящим. Так, например, многие годы закрыт для читателей фонд Синода с его богатейшим рукописным собранием (Российский государственный исторический архив, Санкт-Петербург), недосягаемыми пока остаются для меня некоторые зарубежные древлехранилища.

Хотелось бы также продвинуться дальше в изучении истории текста Жития Исидора Твердислова, работу над которым я начала в конце 90-х гг.

Есть у меня и совсем сокровенные мечты, но о них я пока умолчу.

Как видите, работа медиевиста, связанная с изучением рукописей, не может совершаться быстро.

 

«Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними». Утрата агиографическим жанром литературности связана со многими причинами — с изменением мировоззрения, прежде всего, с отказом от символического видения мира, свойственного периоду раннего христианства, с возникновением личностного начала, а вместе с ним и светской литературы, с застыванием канона, с определенными изменениями в жизни Церкви и так далее.

Это очень сложный вопрос, ответ на который требует привлечения обширного материала. В какой-то мере я попыталась ответить на него в своей монографии. Я считаю, что последним агиографом в средневековом смысле и в то же время человеком, вполне сознательно положившим конец классической средневековой агиографии, был Димитрий Ростовский.

 

Конечно, есть будущее, а как же может быть иначе? Оцифровать наши богатейшие (пока что и все еще) собрания — это просто первое, что необходимо сделать. Этот процесс идет во всем мире. Пусть все, кто хочет, читают рукописи, изучают наше народное достояние, которое порой так тщательно оберегается от народа, что даже исследователь, вооруженный отношениями, прошениями и всевозможными ходатайствами, не может увидеть рукопись. Только представьте себе, что список Слова о полку Игореве был бы оцифрован, в этом случае пожар Москвы не уничтожил бы его. Рукописи, к сожалению, горят, портятся, их крадут, теряют и так далее. В то же время рукописи нельзя скрывать, их нужно читать, изучать, они должны быть доступны как исследователю, так и обычному читателю, где бы эти люди не жили — в столицах, в крупных городах или далеко от них.

К несчастью, зачастую в наших архивах получить цифровую копию даже одной рукописи (да что там рукописи — копию, или хотя бы нескольких листов из нее!) очень сложно и очень дорого, а порой практически невозможно, хотя для простой оцифровки всего-то нужны хороший фотоаппарат и компьютер. И сделать это, как показывает, например, опыт перевода в цифру Собрания Троице-Сергиевой лавры (РГБ), сейчас вполне реально.

---

Беседовала Марина Волоскова